– Это что, «Пэ» первое? Или не «Пэ»?
– А не «Лэ», часом?
– Черт разберет, братишка. По-любому.
Сколько земы не тужились, а только и видно было, что фамилия покойника начинается на «П» или «Л», а заканчивается суффиксом «ух». Или окончанием «ух». Кому как больше нравится.
– Пух, – предположил Волына, – или Петух.
– Или «Лопух», – сказал Протасов и оба, слегка расслабившись, заржали. – Может, такое дело, табличку отломаем? Дома при свете разглядим?
– Э, нет, – запротестовал Вовчик, – побойся Бога, земеля. Это ж грех.
– Тоже мне, блин, нашел грех! – отмахнулся Протасов, но руки забрал. – Как знаешь, Вован. Тогда, давай, срисовывай.
Инициалы, правда, читались отчетливо – «В.П.». А вот ручка на морозе отказала.
– Чего ты там возишься, баран?! – подгонял зему Протасов, пританцовывая, потому как мороз к ночи кусался по серьезному и через толстые подошвы инсул.
– Шарик, зема, долго жить приказал.
– Тьфу, блин, неумный. Сам ты шарик! Ладно. Я запомню, е-мое. Виннипух, значит, Вє Пє. Понял?
– Пастух… – неожиданно севшим голосом провозгласил Волына. Пастух, зема. Пастух Владимир Петрович.
– С чего ты взял?! – Протасов весь подобрался, потому как страх сродни заразной болезни. А паника так вообще эпидемия.
– Знаю, зема. Двигаем на хрен. – Вовчик решительно зашагал к выходу. Валерий поспешил за ним, решив повременить с расспросами. Земы ловко перемахнули кладбищенскую ограду и, поминутно озираясь, припустили через пустырь спортивным шагом. Они все наращивали темп, а на подходе к дому почти бежали. Вполне резонно предположить, что случись каждому из них проделывать путь в одиночку, забег потянул бы на спортивный разряд.
* * *
Вернувшись в комнату, земы заперли дверь, забаррикадировали окно и вооружились до зубов.
– Ну, Вован, объясняй! – приказал Протасов, когда все засовы были опущены, а курки поставлены на боевой взвод.
– Пастух, – повторил Вовка, шуруя по карманам. – Вот, зема. Пастух Владимир Петрович. – Он протянул ветхую кальку, запечатлевшую какой-то чертеж.
– Что за мура? – приподнял бровь Валерий.
– Ксивы, зема. Я их среди газет нашел. Которые на чердаке валялись.
– Что за бумаги?
– Землеотвод, зема. План дома с участком.
– Грамотный, да?
– Один в один, как у моей матушки. В Цюрюпинске. Был…
– Что с того? – нахмурился Валерий, которому упоминание просаженной в МММ хаты действовало на нервы.
– Сам погляди, – сказал Волына. Чертеж (а скорее даже эскиз) походил на нынешний дом Ирины, как эмбрион на новорожденного младенца. И все же определенное сходство просматривалось. Протасов узнал ту часть дома, где проживала хозяйка с детьми. Пристройки отсутствовали напрочь.
– А где?… – начал было Протасов.
– На год посмотри, зема.
Валерий сверился с бумагами:
– Ого? 61-й, е-мое?… Иркин дом?
– По-любому. Только до Ирки. Ирки в ту пору и в проекте не было.
– И то верно.
– А вот и имя хозяина указано. Пастух Владимир Петрович, – по слогам прочитал Волына. – Выдано сельсоветом Красной Пустоши.
– Какой, блин, Пустоши?
– Коммунистические заморочки забыл, да?
– И кто этот Пастух гребаный? Как, по твоему?
– Ирку надо трусить.
– Ее потрусишь, – засомневался Валерий.
– Еще как, – не согласился Вовчик. – Если за жабры конкретно взять, и припереть, как положено, к стеночке… – на лице Вовчика появилось мечтательно плотоядное выражение, свойственное прирожденным палачам, – она тебе не то, что заговорит. Запоет. И яйца снесет, и в жопу поцелует. Как полагается.
– Кем полагается? – спросил Валерий враждебно. – Мусорами, блин? У дяди Гриши опыта нахватался? В РОВД?
– А ты думал, зема! – сверкнул глазами Вовка. – Как говорится, десять ударов по почкам, и человек меняется на глазах.
– Мне это ни к чему, – решил Протасов.
– Как это?! – возмутился Волына. – А если курва этого Пастуха того?… Грохнула?… А? Расчленила труп, и закопала на старом погосте? И вот он, теперь, а точнее, его дух…
– Я с мертвяками не воюю, – вздохнул Протасов, – тем более, с такими, е-мое, неспокойными.
– Наш долг, зема…
– Отвянь, – попросил Протасов. – Зарыла Ирка Лопуха, и на здоровье. – Его голову, ни с того, ни с сего посетила дурацкая детская считалочка: «У попа была собака, он ее любил, она съела кусок мяса, он ее убил, вырылямку, закопал, на табличке написал…»
– А долг?
– Заткни себе в анус. – Валерка улегся на кровать и натянул на голову одеяло. – Мент недобитый. Долг, долг. Чаю лучше вскипяти. И не балаболь, дай подумать.
Думал Протасов минут пятнадцать.
– Слышь, Вовка? Ты годы жизни того Петуха срисовал?
– Пастуха, зема. Я ж тебе докладывал, ручка каюкнулась.
– Идиот, блин.
– Чего ты ругаешься, зема? Я и так помню. В 1924-м родился, в 1979-м окочурился.
– Это сколько будет?
– Спроси чего полегче, земеля.
Протасов, вооружившись огрызком карандаша и клочком газеты, занялся арифметикой. Вычислял он в столбик.
– Ну, и, зема?
– Палки гну. Не лезь, твою мать, под руку, – сопел Протасов, – убью. Значится так, е-мое… Это будет… это будет… Пятьдесят пять, короче, выходит.
– А Ирке который год, зема?
– Тридцатка, кажись, стукнула.
Пораженный внезапной догадкой Протасов вернулся к ненавистной с детства математике. На этот раз вычисления затянулись.
– Выходит, Вовка, если тебя послушать, Ирка этого Петуха в пятнадцать лет грохнула?
– А что такого, зема? – Ты о «малолетке» вообще слыхал? Там такие звери…
Протасов надолго затих.
– Ты чего делаешь, зема?
– Думаю я. Отклепайся.
С мороза веки казались намазанными клеем. Стоило Валерке занять горизонтальное положение, как он поплыл, убаюкиваемый шипением поставленного Волыной чайника. Когда вода закипела, Протасов крепко спал.
– Чайник поставь, – бурчал Волына, в свою очередь накидывая худое солдатское одеяло. При Союзе солдат ценили исключительно на словах, заставляя на деле питаться впроголодь и одеваться в подобие одежды. А укрываться пародиями одеял. Кто бы еще при этом о «пушечном мясе» болтал?
