Хотя почему «займет»? Уже заняло. И сейчас, когда Немиров спустился на землю Вологодской области, начальник ее ГУВД только начал отдавать команды по оцеплению района приземления.
– Не ожидал, – то ли спросил, то ли сознался Саланцев, подойдя к Кряжину.
– Дождемся пилота, – подумав, сказал советник. – Хотя бы послушаем, о чем Немиров говорил на борту. ГУВД Вологодчины уже в работе. Думаю, что выйти Немирову вряд ли удастся. Хотя болота… Он знал, что делал.
– Самолет возвращается, – сообщил диспетчер. Он не отрывал взгляда от экрана монитора, а Кряжин, по привычке отойдя к окну, видел, как по стеклу скользили к наружному подоконнику еще тонкие, но многообещающие капли воды. – Но он отклоняется… Ничего не понимаю.
Кряжин развернулся и вопросительно посмотрел сначала на экран, потом на диспетчера.
– Похоже, ваш мерзавец вывел из строя на самолете не одну радиостанцию! – воскликнул тот. – Наш летчик совершает вынужденную посадку у Васильевки…
– Где это? – быстро спросил советник.
– Деревня под Солнечногорском, – ответил за диспетчера Саланцев, – в ста километрах от Москвы. У меня дядька-алкаш там живет.
Следователь отошел от окна и задумчиво погладил себя по голове. За окном зарядил дождь. Мелкий, дробный, предвестник ливня, доказывающий теорию о том, что безоговорочно принимать в этой жизни нужно только три вещи: смерть, суд и дождь. Все остальное можно исправить.
– Андрей Андреевич, – тихо произнес Кряжин, не оставляя в покое свою голову. – Сколько времени прошло с момента приземления парашютистов?
– Пятьдесят минут, – ответил ему.
Следователь вдруг повернул к «муровцу» взгляд, полный яростного желтого огня:
– Немедленно!..
Не договорив, он метнулся к рации, связывающей с оперативным дежурным ГУВД Московской области.
17.09.2004 г., 6 часов 58 минут до заседания коллегии Европейского суда.
Машина с Кряжиным и Саланцевым уже неслась по трассе, словно разгоняясь для взлета, когда на пульте оперативного дежурного ГУВД Московской области загудел зуммер, и он сорвал трубку, уже доведя до предела состояние своей нервной системы.
– Центральный, я Болотное! Как слышите? Прием!
Позывным «Болотное» в регистрационной таблице паролей на сентябрь был отмечен оперативный дежурный Вологодской области.
– Слушаю тебя, Болотное! – отозвался Центральный. – Внимательно на связи!..
– Мы взяли их, взяли!.. Парашютисты у нас. Пилот и девушка. Доставляются ко мне. Какие будут указания?
«Кряжин был прав!» – едва не взревел от восторга Центральный и передал распоряжение советника доставить мужчину и женщину в Москву. Таково было указание следователя Генеральной прокуратуры Кряжина, руководителя операции по освобождению заложников и задержанию особо опасного преступника.
– Спасибо за помощь, Болотное. Как у вас погода?
В Вологде шел мелкий моросящий дождь. В Твери хмурилось небо. Под Солнечногорском подразделения ОМОНа перекрывали дороги и выдвинулись на прочесывание лесных угодий в радиусе десяти километров от места посадки самолета, поднявшегося в воздух с запасной взлетной полосы международного аэропорта Шереметьево. Плачущее небо накрывало всю территорию европейской части страны. Бабье лето, не успев нагуляться, засобиралось прочь.
Глава двадцатая
– Вон туда его загнали, – командир взвода ОМОН указал на сарай на краю брошенного хозяйства. – Он от самолета отошел метров на пятьсот – ногу повредил при приземлении. Семь раз выстрелил, моего одного подранил. В руках у злодея «беретта» пятнадцатизарядная, значит, девять патронов осталось.
– Пять, – поглядывая по сторонам, заметил советник. И кивнул на сарай: – Там мороженое не продают?
– Мороженое? – растерялся капитан. – Не думаю. А что?
– Да нет, ничего, – ответил Кряжин.
Хозяйство представляло собой бывшую ферму, расположенную в двух километрах от деревни. Три совершенно развалившихся строения, предназначение которых теперь не помнят, наверное, даже старожилы Васильевки: бетонные сваи, мелкие обломки кирпича, и конопля высотой с несовершеннолетнего наркомана. Все, что можно использовать в хозяйстве, давно унесено в деревню. Деревянный двухэтажный дом, похожий на мельницу, которую атаковал Дон Кихот, только без крыльев. Бревна в нем сгнили и иссохлись до такой степени, что скобы, благодаря которым строение еще не упало, торчали из нее, словно не до конца вбитые. А чуть в стороне – вытянутый по длине, обмазанный глиной сарай. Два слепых окна, напоминающие пустые глазницы, разобранный на крыше шифер, покосившаяся дверь.
«Штаб» взвода расположился на опушке рощи в двухстах метрах от сарая. По периметру сарай был оцеплен лежащими в конопле сотрудниками.
– Громкоговоритель есть?
– А как же?! – к советнику приблизился крепыш-лейтенант с небольшим раструбом в руке. – Уж говорили, говорили… Да не из разговорчивых он, – и многозначительно добавил: – Из смертников.
Кряжин скинул на горячий капот «Волги» пиджак, шлею с кобурой и забрал у крепыша прибор.
– Не стрелять. Не давать команду на штурм, – развернувшись к Саланцеву, глаза которого от волнения были краснее обычного, по-дружески попросил: – Андрей, что бы ни случилось, брать живым и колоть без остановки. Он один знает, где Коля. Торопиться нам надо… Меньше пяти часов осталось.
Когда до сарая осталось чуть более пятидесяти метров, Кряжин услышал:
– Не надо, Иван Дмитриевич! Герой – работа разовая…
Ветерок носил по воздуху аромат конопли и едкий запашок канабиса. Умирать в такую минуту – неслыханный грех.
– Я же говорил, Олег Матвеевич: береги себя. А ты, говорят, коленку зашиб…
– Пулевое у меня, следователь. Что ж твои шестерки так топорно работают-то?
Поморщившись, советник обернулся к роще. Там, белея лицами среди высокой травы, стояли омоновцы и Саланцев. «Стреляли, значит», – подумал Кряжин. Несмотря на приказ. А потом поди разберись, когда в тело пуля залетела: при штурме или три часа назад.
– Олег, скажи, где Кайнаков-младший, и я выведу тебя отсюда сам. Все зачтется: и освобождение пилота с девушкой, и выдача мальчишки.
Его ждали во Франции счета, благополучие, солнце и недвижимость. Он соблазнился очередным кушем, поставил, как всегда, ва-банк, но прогорел. Запамятовал, что играл не в Монте-Карло, и теперь терял все. Даже если следователь окажется добрым и понимающим человеком, второго полуторадесятилетнего срока ему не выдержать. Силы не те и вкус к лучшей жизни уже в памяти. А нет ничего хуже, чем такая память, терзающая душу до боли в тот момент, когда придется выходить в ватнике и суконных рукавицах в черный мороз на работу. Сорок четыре плюс пятнадцать – пятьдесят девять. Шестьдесят, словом, чего мелочиться. Туберкулез, нищета, пинки молодых бычков, смерть от ножевого в каком-нибудь пивбаре при возвращении из лагеря со справкой в кармане. Но до этого момента позорной смерти еще нужно дожить, потому что позорная слава человека, сдавшего дело и согнувшегося под властью, вряд ли позволит оказаться «на положении». А без положения нельзя никак. Иначе в лагере – адский труд, туберкулез, истощение… И опять смерть.
