Меня кто-то зовет по имени. Я вываливаюсь из транса, все сидящие в приемной пялятся на меня, кроме хорошенькой девушки с характером, регистраторша за стойкой улыбается и протягивает мою медицинскую карту и опять называет мое имя. Я улыбаюсь, иду к ее прилавку и забираю карту. Большая, толстая пачка бумаг.
— Доктор Хойк, последний кабинет по коридору слева.
— Пасиб.
В трансе так спокойно. Ничего, кроме моего тела, ни прошлого, ни будущего, ни памяти, ни мира. Только я и мое сердце бьется. Полное обнуление, полная смерть эго, ничего, чистый покой. Прекрасно. Жаль, что там нельзя остаться навсегда.
Стучу в дверь. Хороший мужик этот доктор Хойк. Голландец, наверное. Хороший парень. Кажется, в «Рене и Стимпи»
[10]
собаку так зовут? Да, вроде так. Рен Хойк. Врач кричит, чтоб я вошел, и я вхожу.
— Как поживаете?
— Отлично, — говорю. — Неплохо.
Отдаю карту, он ее листает.
— Что-нибудь беспокоит? Боль, зуд?
— В руке-то?
— Да.
— Нет.
— Дурные запахи, краснота?
— Нет. Все хорошо. Если не считать, что полруки нету, типа.
Он улыбается.
— Ну, давайте посмотрим. Разденьтесь до пояса, пожалуйста.
Хватаю кофту за ворот и тяну через голову. Моя половинчатая рука тоже тянется схватиться за что-то, хочет помочь, но только мешается, так что приходится велеть ей стоять на месте и слушаться, пока я стягиваю с нее куртку. Статическое электричество потрескивает у меня в ушах, чувствую, как волосы встают дыбом. Приглаживаю их ладонью и кладу куртку на колени, а доктор Хойк подъезжает ко мне на своем стуле, взглянуть поближе.
— Давайте посмотрим.
Поднимаю к нему культю. Глазам вдруг становится жарко, хочется плакать; ето накатывает по временам, быстро, внезапно, до того жалок мой обрубок, укороченный, слабый, будто не часть меня, а какая-то жутко уязвимая и беспомощная тварь. Тварь, изначально бывшая доброй, нежной, а теперь именно поетому осужденная на страшные муки. Оконечность руки, гладкая, пустая, все черты стерты страданием.
А ну заткнись, не выдумывай. Ето ты. Ето ты. Ето не отдельная тварь, а часть тебя. Теперь — навсегда, бля, часть тебя.
— М-м-м… заживает просто замечательно…
Он медленно и осторожно прощупывает руку. Проводит большим пальцем по едва заметному шраму, бледному, выпуклому шву, где были сшиты клочья кожи.
— Чертовски хорошая работа… просто красота…
Вот это мило: сказать про мою культю «красота». Очаровательно. Мне нравится ход ваших мыслей, доктор Хойк.
Через его плечо я вижу рабочий стол. Заставка экрана — летящие звезды, словно мчишься сквозь космос. Не очень-то успокоительная для врачебного кабинета. Приз за игру в гольф, две фотографии: одна — улыбающейся женщины в платке, в тени, другая — двух смеющихся детей на пляже, у моря, дальше — пустая кружка, букет цветов в синей стеклянной вазе, желтых, нарциссы вроде они называются, маленькие желтые фанфары их вид и наверно запах
воньгнильслизьраспадотпадаетмыотпадаем
мило.
Он зажимает в ладони конец моей руки и сдавливает.
— Так больно?
— Нет.
Сдавливает сильнее.
— А так?
— Нет.
И не болит, не болит, но чуточку — странный дискомфорт, будто слабо бьет током, и от етого у меня начинают пульсировать зубы мудрости, и мне хочется, чтобы он перестал сжимать, и он перестает.
— Ну хорошо. Все в порядке. Я сейчас опять выпишу вам кодеин. Можете одеваться.
Он черкает у себя в блокноте, а я с трудом влезаю обратно в кофту. А это труд: попробуйте натянуть толстовку одной рукой, бля. Надо было рубашку надеть, с рубашками все просто, но если речь идет о толстовке, ее нужно скатать во что-то вроде обруча, продеть туда голову, исхитриться просунуть целую руку в рукав, потом взять пустой рукав, собрать его вроде как в горсть и вроде как размотать на культю, будто огромный шерстяной презик. Ето нелегко. А потом пришпилить пустой рукав булавкой или запхать за пояс штанов, вот как я сейчас, чтоб не болтался по-идиотски, пустой. Хуже болячки в заднице, и ето еще мягко сказано.
Но теперь ето — ты. Ето приходится делать в числе прочих вещей, что делаешь теперь одной рукой — спишь, ешь, моешься, кухаришь. Ето — тоже ты. Ето — часть, без которой ты не целый.
— Вот, пожалуйста.
Он протягивает мне рецепт, и я засовываю его в нагрудный карман. Снесу в «Бутс»
[11]
, и назавтра можно будет уже забрать таблетки; они мне срочно не нужны, у меня еще старый запас не кончился. Так что ето терпит.
— Еще что-нибудь?
— В смысле лекарств?
— Да нет, я хотел сказать — может, вас еще что-нибудь беспокоит? Остальное все в порядке?
Жму плечами.
— Да. Вроде. А что?
— Спите хорошо?
— Обычно да. Иногда трудно заснуть, типа, но…
— Кошмары?
— А у кого их нету?
— Каждую ночь?
— Нет-нет.
— Как часто?
— Что, бессонница или кошмары?
— Бессонница.
— Пару раз в неделю, около того, не больше. Ето не проблема, честно.
— А как насчет вот тут? — Он дважды стучит пальцем по виску. — Как там дела обстоят?
Что за безумный вопрос. Как, черт возьми, я должен на ето отвечать? Точным ответом был бы список из примерно восьмисот прилагательных, и к нему какое-то связное толкование, объяснить, что головой своей я в основном, как ни парадоксально, ощущаю себя целым. Несмотря на потерю и горе и ужас и гниль и бессвязность и ускользание и ярость и боль, я чувствую — целостность.
— Нормально. — Пожимаю плечами и улыбаюсь. — В общем и целом я доволен.
— Хорошо. — Он тоже улыбается и опять смотрит мою карту. — Тут написано… Вы проходили курс детоксикации в… в какой клинике?
— Святой Елены.
— Святой Елены.
— По приговору суда.
— Вам дали срок условно, обязав пройти лечение от алкогольной зависимости. И как, помогло?
— Да.
— Не тянет выпить? Нет позывов?
— Ну, бывает, конечно, но…
— Я читал разные труды об алкогольной зависимости, — говорит он. — Один врач, кажется, австралиец, обнаружил, что позыв, приступ желания выпить, продолжается от девяти секунд до шести минут. Так что, если получится выдержать семь минут, значит, все будет нормально. Семь минут.
