Набережная воняет гнилыми водорослями. Мерзкий, соленый запах, словно от дохлой рыбы. Он совсем не похож ни на что человеческое, его одновременно обоняешь и чувствуешь на вкус, да почти что видишь и слышишь, словно светящееся марево жары, словно жужжание пчел — поневоле решишь, будто нам нужно отдельное чувство для всего, что исходит из моря, когда оно сталкивается с нашими жизнями, то есть. Волнует нас, нервирует. Может, поетому набережная так безлюдна, из-за етой вони выброшенных на песок водорослей. Держит людей на расстоянии. Готов спорить, что вокруг замка народу битком, все, у кого обеденный перерыв, пытаются притулиться где-нибудь в прохладе и подальше от вонючей набережной. Скоро море заберет назад все, что ему принадлежит. Волны пойдут вспять и отвоюют свое.
— Эй! Хошь купить старую машину? Хошь купить старую машину?
Один из местных полудурков, недоумков, типа, сидит на скамье у бургер-бара «Финикки» и выкрикивает чепуху в никуда. Многовато полудурков в таком небольшом городишке, непропорционально много, по правде сказать, таких, что орут, визжат, пьют на улице. Этот обитает тут уже много лет, дольше меня, и мозги его деградировали у всех на виду; когда-то он любил распространяться в пабах, что он писатель, потом начал выпивать на троих с алкашами на набережной, и не успели бы вы сказать: «Стой, хватит, Христа ради, не губи себя», — как он уже превратился в то, что вы видите: вечно маячащую на этой набережной фигуру в вонючих обносках, что выкрикивает разную несвязную чепуху, поток умирающего сознания, продукты распада. Печально, на самом деле.
Мимо ковыляет старуха с хозяйственной сумкой на колесиках.
— Хошь купить старую машину? РАБОТАЕТ НА ШИЗОФРЕНИИ!
Старуха втягивает голову в плечи и спешит прочь, а он хихикает и кашляет. Печально, на самом деле. Но, по правде сказать, он как был мудаком, так и остался. От восемнадцати банок «Спеш»
[17]
в день у него только громкость увеличилась.
Я спускаюсь на пляж, сажусь спиной к каменной стене и смотрю на океан. Здешняя вонь меня не беспокоит, вопли этого мудака за спиной — тоже. Мне ничего не стоит отсечь и то, и другое. Просто отключиться. Уйти в себя и в то, что знаешь, в то, что выучил, во все, что держит тебя на плаву, не дает сойти с ума…
…что в Британии больше двух миллионов человек с хроническим пристрастием к алкоголю и наркотикам. Это чертова прорва народу, и для любого из них собственные мозги — чудовищно неуютное место. Им неприятно встретить самих себя. Им приятнее болезнь, дерьмо, кровавые ошметки, распад сознания. Ета дрожь, господи, эта дрожь; моя первая ночь в вытрезвителе, я был весь в супе, своем и чужом. Представьте себе Джерри Ли Льюиса
[18]
, Трясучку Стивенса
[19]
, свору гадящих собак, больных чумкой, загнанных в одну комнату, во время землетрясения — вот такая дрожь была. Просто до смешного. И вечно эти вопросы, все время вопросы, Питер Солт ястребом кидался на нас, глубокие морщины, как буква V, меж выцветшими серыми глазами четко выделяются, и эти нескончаемые вопросы, черт бы их побрал. Словно на допросе.
Кусаю сосиску в тесте. Ветер задирает мне воротник, упирая его в щеку. У моря меняется настроение, мрачнеет, похоже.
Вот кое-что из речей Питера Солта:
Иногда бывает, что ты принимаешь решение, а на самом деле ето спиртное за тебя решает.
Ты беспомощен. Ты алкаш, и больше ничего.
Твои проблемы не в выпивке и не в наркотиках, а в том, что ты не справляешься со своими чувствами.
Моя работа — пропихивать людей в маленькую дверцу, на которой написано «выздоровление».
Алкоголики и наркоманы могут быть очень умными людьми, но они в своей жизни последовательно совершают все более глупые ошибки.
И ты
и ты
и ты
Вкусные сосиски в тесте делают в «Y Popty». С перцем, вроде. Сжираю одну и принимаюсь за другую. Заглатываю и другую тоже, потом крошу птицам булочки: для этого приходится зажимать булочку зубами и рукой отламывать кусочки, похоже на противоположность кормления, анти-обед. Собираю кусочки в руку и разбрасываю по гальке как можно дальше от себя, открываю стаканчик кофе, ем пирожок с мясом и смотрю, как птицы — чайки, вороны и голуби — слетаются и ссорятся из-за моего хлеба. Люблю смотреть, как они приземляются, расправляя крылья; силуэтом против неяркого солнца, свет будто срывается с крыльев. Свет словно пульсирует у них в перьях.
Крики у меня за спиной стихают, ето ханыга, шатаясь, побрел прочь от набережной, к Холму Конституции. Так и я когда-то ходил — от Альбертова дока или Оттерспульской набережной, шатаясь, качаясь, брел, разговаривая с призраками, Христом, смертью в балахоне и с косой, бля. Одежда — корка застарелых потеков, или море разливанное свежих, и вот до чего я дошел в етом поиске радости — до выпивки, до Ребекки, до безумия, до отсечения и кремации руки. Голоса бормотали мне из кранов, из водостоков, из канализации. Из чайников, из почтовых ящиков на улице. Бормотали про меня. Говорили про меня. И запах просачивался вместе с гноем, когда гнила моя рука, и я словно все еще вонзаю иглу в эту гниль, и словно все еще пью из лопнувших вен в горле. Вечный вкус крови. И яд до сих пор каплет на мои язвы и внутренние болячки, и кровавая пена в унитазе, и на трусах что-то похожее на черносмородиновый джем.
Потому что мне было скучно. Потому что я ничего не видел хорошего в жизни, кроме Ребекки и хора ангелов в голове, когда я был пьян или обдолбан.
Потому что, еще раз повторю, мне было СКУЧНО, бля, СКУЧНО.
Потому что во всем мире не было другого такого как я потому что я пил потому что я был отмечен знаком с небес потому что я был избранник потому что я был слишком хорош для этого ебаного мира потому что без выпивки жизнь была невыносима и потому что моя жизнь сейчас — только полжизни в сравнении с тем, когда я был сильнее всего пьян ето биение крови ета жажда сердца осуществление так близко так так так
несчастная развалина, бля
Ярко-красные лапки среди желтизны чаек и черноты ворон у рассыпанного хлеба. Ета птичка мельче чайки
летала, как я бывало, бля
парила, как я бывало, типа
как я бывало мог бля когда
когда я был
Крачка обыкновенная, часто встречается летом, со спинки больше серого, снизу — белого, но на ногах, груди и брюшке тоже бывает сероватый отлив. Красные лапки, черная шапочка, оранжево-красный клюв с черным кончиком — летняя расцветка взрослой птицы, а клюв может быть полностью красным или почти совсем черным. Хвост — вилочкой, с глубоким вырезом. Полет: зависает в воздухе, редкие сильные взмахи крыльев, пикирует, может взлетать как с земли, так и с воды, и садится тоже на землю и на воду, обитает в море, в устьях и в пресной воде в глубине материка. Питается рыбой. И, конечно, кусочками хлеба, что наломал и разбросал однорукий алкаш в завязке. Потомство выводит на побережьях, колониями от одного до тысячи гнезд, реже — в колониях поменьше, на материке, ето крачка обыкновенная, не путать с арктической и розовой.
