Ты ведь сам оставил дверь загончика открытой, скажешь, нет? Болван, ты забыл запереть дверцу загончика, когда выходил сегодня утром. Ето все ты виноват.
Ох как херово жить без одной руки.
Закрываю и запираю дверцу загончика, непонятно зачем, потом иду к капустным грядам. Два холмика: один — голова Чарли, без морды и ушей. Другой — тело, все четыре лапы и хвостик, нетронутые, но тело — пустое, как лопнутый меховой воздушный шарик, словно все потроха из него высосали. Крови очень мало. Вонь. Неподвижность.
Сельдерей все еще у меня в руке. Черешок сельдерея в единственной руке, будто жалкое оружие. Швыряю его через забор, потом притаскиваю из сараюшки лопату, иду в середину огорода, на клочок голой земли, где я зарываю компост и собираюсь на будущее лето растить клубнику, скрючиваюсь и одной рукой копаю яму. Вглубь, во влажную землю, в преющий компост, где все мои отходы, где вьются черви, где ползают черные жуки, и ветер свищет у меня в ушах, а одинокий зеленый лисий глаз все видит сквозь изгородь или с холма за ней. Я чувствую етот взгляд. Кто-то всегда смотрит. Всегда чей-нибудь глаз да следит за тобой. Иду обратно, подбираю совком обезличенную голову, роняю в яму, потом то же делаю с обескровленным телом, и вот все оно — у моих ног, загубленная жизнь — в яме. Стертые черты. Лицо и сердце — похищены и уничтожены, а что осталось — брошено в яму, вот и все, больше ничего не будет, все, чего мы жаждем, растерзано в ужасе и боли, и похоронено. Жестокий мир нас поимел. Живем на грязной, сволочной земле, а она — в нас.
Шаг 3. Господи
такой, как мы Тебя понимаем
назад к шагу 2
верни нам душевное здоровье
в сочетании с добровольным принятием на себя ответственности и заботы. Позволь кому-то заботиться о тебе, и сам, в свою очередь, позаботься о ком-нибудь.
А потом — забудь, бля, запереть этот ебаный загончик.
Наваливаю землю обратно на останки Чарли, утрамбовываю лопатой. Хороший компост из него выйдет. Для клубники самое оно. Выкапываю еще одну яму рядом с могилкой, иду обратно в дом, оставляя повсюду грязные следы, бля, беру протез — подарочек Перри, выношу в огород, пихаю локтевым концом в новую ямку и утрамбовываю землю кругом, чтоб не падал. Смотрится хорошо — белая искусственная рука тянется из земли. Надгробие для Чарли, и клубнике будет вокруг чего виться на будущий год. И теперь, всякий раз как выйду в огород, земля будет словно приветствовать меня. А может, сам Чарли, из земли. И ето будет хорошо.
— Пока, Чарли. Прости, братан, что я твою дверь не закрыл.
А представьте себе, через несколько сот лет кто-нибудь выкопает протез и Чарлины косточки. Археологи будущего, с кисточками и ножичками, выкопают все ето добро и будут ломать голову, какого черта оно значит, что вообще хотели этим сказать. Весь смысл послания пропал, потерян, не подлежит восстановлению. Лишь несколько косточек в земле и модель человеческой руки. А может, кролики к тому времени вымрут. Может, ето будет находка чрезвычайной важности, и про нее будут писать в научных журналах и рассказывать на лекциях. По телику и все такое. А может, тогда уже будут головизоры или там видеотроны, черт его знает, как тогда будут называться телевизоры. Вот здорово будет, правда, Чарли? Пусть будущие умники попотеют.
Эх, дружок мой, кролик, прости меня. Я — уёбище. Завязал бухать, унес ноги, кое-как устроил свою жизнь, но как был уёбищем, так и остался, и это уже навсегда. Я по жизни никудыха и подонок, прости меня.
За всё.
За всех летающих, скачущих, плавающих, ползающих, ходячих…
Чтоб лишний раз не ходить, выдергиваю себе на ужин капусту, пару морковок и несколько картошек. Огород пора уже полоть; по междурядьям разрослись одуванчики, крапива и прочая дрянь. Завтра. Выполю всех конкурентов, все, что выросло не на своем месте. Может, одуванчики оставлю, потому что их сорвешь — нассышь в постель. И еще мне нравятся яркие пятна, что они добавляют к моему огороду, желтые, типа. Этот ярко-желтый цвет
сереет чернеет и наконец превращается в гнилую кашу и тошнотворная сладкая вонь
цветы как моя рука
мертвые цветы как моя блядская рука
Оставляю лопату воткнутой в землю, прижимаю овощи охапкой к груди, пачкая куртку, возвращаюсь на кухню, сбрасываю овощи в раковину, врубаю радио и мою овощи, как следует, чтоб избавиться от
пятен крови густых фиолетовых терзающих зубов травма травма
прилипшей к ним земли, слизней, тлей, пытаясь удерживать морковку и картохи на дне раковины и при этом скрести их одной рукой это непросто и по временам я жутко ненавижу свое увечье. Честно, ненавижу, бля. Ребекка, сволочь, я надеюсь, ты знаешь, что ты со мной сделала, хоть я уверен, что тебе плевать. Надеюсь, ты тоже завязала. Надеюсь, тебе ненавистна каждая минута твоей жизни. Надеюсь, ты счастлива, как я. И где б ты ни была, бля, я надеюсь, что ты
жалеешь
жалеешь
Попробуйте почистить и порубить картошку, морковку и капусту одной несчастной рукой. Сунуть пирог в духовку — несложно, а вот открыть одной рукой эту дребаную коробку… Просто пиздец. Просто
ужас ужас кошмар хватит ненавижу ету жизнь етот мир не хочу жить я я я
Куча овощей для варки. Половину съем, а остальное выставлю наружу, одноглазому лису, потому как он придет утром завтракать. Сейчас, должно быть, дрыхнет у ся в норе, в логове, типа, спит и переваривает Чарли. Кругом валяются расщепленные кости, он из них мозг добывал, а теперь отсыпается после успешного набега на странный и опасный наземный мир.
Прости меня, Чарли. Я так виноват.
пожалуйста
хватит
сделайте хоть что-нибудь
Смотрю «Капитальный ремонт»
[48]
и жду, чтоб ужин сготовился — слышу, стучат в дверь, для Перри вроде рановато, иду открывать, но за дверью никого; должно быть, ветер грохнул почтовым ящиком. Ветер уже разыгрался всерьез, и дождь наконец-то соизволил, хлещет по двери и окнам, словно кто гравий швыряет. Так что ето просто гроза ко мне с визитом, дождь и ветер постучались в дверь, а где-то через час ето будет Перри, сиротка Перри, но рано или поздно в мою дверь забарабанят, когда я не жду. Обязательно. Не то чтоб я этого хотел, мне етого совсем не хочется, но я знаю, что это случится, бля.
Знаю.
Шаг 12: Пробудившись духом на предыдущих шагах, мы попытались донести наше послание до всех наркоманов и алкоголиков, а также применять эти принципы в нашей повседневной жизни. И когда мы поняли, сколь огромна эта задача, то потеряли дар речи. Мы выползли, моргая, на солнце, и та жалкая свобода, что нас ждала, наши лобные доли, все еще дымящиеся, изувеченные, обожженные, и то, что ожидалось от нас, нетвердо ступающих детей, обгорелых спичек, было воистину настолько страшно, что кое-кто из нас бросился обратно, как можно дальше, назад в тени, в поисках земной прохлады. Любой влаги, плюхнуться в нее, охладить шкворчащую кожу. И все мы, табулированные, калиброванные, сортированные чьей-то далекой бдительной волей, что всегда начеку, чуткая к любому проступку, и так будет всегда, для нас, растерянных, испуганных, для застывшего негибкого полка, теперь это наша военная форма, а если ее снимешь — неминуемое растерзание, капитуляция, ночной стук в дверь. А то, что хорошо для нас, то нам ПОЛЕЗНО, так что выстругай из себя колышек, держи его острием от себя, не оставляя ни следа, ни царапины, ибо ты уже наделал достаточно тех и других. Впусти мир. Всего лишь мир, просто мир. И в мудрости своей он не разорвет тебя.
