Опять смотрю на часы, но циферблат исчезает в блике солнца, отраженный свет едва не слепит меня. Трясу головой, перед глазами два ярких круга. Смутно различаю стрелки: час десять. Опаздываю. Мигом вскакиваю и бегу, расталкивая всех, кто попадается на пути.
Неаполь не тот город, где можно бежать. Очевидно, никто и не думает, что можно развить такую скорость, а потому чудится, будто весь тротуар загроможден неподвижными препятствиями. В одном месте мужчина, которого я слегка задел, пробегая, чиркнул пальцем у себя под подбородком: жест в данном случае крайне угрожающий. А заметил я его только потому, что остановился, дабы извиниться. И решил сам воспользоваться неаполитанской жестикуляцией. Молитвенно складываю ладони и трясу ими, намереваясь донести до обиженного: человек так быстро бежит только тогда, когда опаздывает на свидание к любимой женщине. Понял он или нет, не знаю, но ярости во взгляде поубавилось.
В кафе прибежал едва дыша, мокрый с головы до ног, да еще и постанывая от боли: поскользнулся возле почтамта, перескакивая через три ступеньки, да так, что едва позвоночником голову не проткнул. Луизы нет. На минуту показалось, что мы, должно быть, разминулись, но потом я вспомнил, зачем вообще понадобилась встреча в кафе, и решил: садись и жди. Сажусь и жду. Заказываю официанту черный кофе. Он, похоже, меня узнает, потому что поднимает два пальца и спрашивает:
— Due?
Я отрицательно трясу головой:
— Uno, per favore.
[33]
Несколько минут спустя появляется Луиза. Длинная лямка сумки переброшена через плечо, разделяя маленькие груди, сама сумка при ходьбе бьется о левое бедро. Луиза лучезарно улыбается.
Я встаю, мы чмокаем друг друга в щеку, и Луиза успевает шепнуть:
— Buon giorno, Jim. Come va?
[34]
Мне очень хочется ответить на приветствие по-итальянски, но, оказывается, мне не хватает смелости. Поэтому отвечаю:
— Прекрасно. А ты?
— Я? О, у меня все прекрасно. Немножко вымоталась. — Она усаживается, снимает сумку через голову и швыряет ее под стол. Потом подзывает официанта заказать капуччино.
— Ну, как тебе суд? Понравилось? Правда, Алессандро удивительный? «Silènzio!» — изображает она мужа и бьет ладонью по столу. Все в кафе вздрагивают и оглядываются. — Он все время сердился?
— Да нет в общем-то.
— Это необычно. Где ты сидел?
— На галерее для публики. Все глазели на меня. Это весьма раздражает…
— Там было полно жен и подружек?
— Не особенно, но я был единственный мужчина. Там еше эта старуха…
— Маленькая такая, хилая? — перебивает Луиза.
— Весьма.
— Это Еугения Саварезе. У нее весь квартал Форчелла под контролем. Как раз на том конце Спаччанаполи. Теперь все мужчины сидят в тюрьме и каморрой правят женщины. А они, несомненно, еще хуже мужчин, так Алессандро говорит. Один из ее внуков должен был в клетке сегодня сидеть — Лоренцо Саварезе.
— Под конец я помог ей подняться по лестнице.
— Мило с твоей стороны. Может, придет день и тебе понадобится ее услуга в ответ. — Луиза шутливо морщит лицо.
Я не вдаюсь в подробности того, насколько глубоко въелась в меня паранойя, вместо этого задаю, как мне кажется, невинный вопрос:
— Какое-нибудь значение имеет, что я был там… а то я подумал… конечно, малость подозрительно: является какой-то неизвестный и смотрит, а?
— Не думаю, чтобы Алессандро предложил это, если бы полагал, что для тебя есть хоть какая-то опасность. Он же не бестолковый.
Я успокаиваюсь.
— Вот что мне показалось самым удивительным. В самом конце заседания один малый из клетки разговорился с Алессандро. В Англии такого никогда не случилось бы.
— В Неаполе всё проще. Еще я думаю, большинство людей доверяют Алессандро. Даже каморра. Он неаполитанец — это раз. У себя в суде он допускает неаполитанский диалект — это два. И он неподкупен — это три. А каморра если что-то и ценит побольше продажного судьи, так это судью неподкупного. Честь для этих людей превыше всего. Садиться в тюрьму у них входит в привычку, а потому они и смиряются, пока все обстоит честно. — Луиза помолчала, зевнула. — Извини, устала. Не ложилась допоздна. А как Сонино, этот pentito, каков он?
— Его показывали по телевизору. Я вообще-то мало что разобрал. Но выглядел он неважно.
— Значит, в суде он пока еще не появился. Это на сегодня намечалось. Свары были?
— Что-то такое происходило.
— Уверена, что ругались.
Подали кофе, и Луиза спросила, чем я собираюсь заняться днем.
— Полагаю предоставить это тебе, — говорю я. — Ты знаток.
— Ну тогда, думаю, мы сначала пообедаем где-нибудь, а потом я покажу тебе кое-какие интересные местечки, которые большинству туристов не попадаются.
— Звучит заманчиво. — Я залпом выпиваю кофе.
Луиза потягивает исходящий парком капуччино. Лоб ее испещрен крохотными капельками пота, лицо обрамляют выбившиеся пряди мраморно-черных волос. Я откровенно любуюсь ею.
— Ты чего смотришь? — спрашивает она, немного смутившись.
— А, ничего, извини… — бормочу и притворяюсь, будто, задумавшись, смотрел в никуда.
— Ненавижу, когда меня разглядывают. А итальянцы только тем и занимаются.
— Прости.
— Ладно, — отмахивается Луиза и добавляет: — Ты Алессандро и вправду понравился.
Подозреваю, что таким образом она напоминает мне о своем положении, о человеке, стоящем между нами. Наше прошлое не мешает ее привязанности.
— Он мне тоже нравится.
— Только он думает, что в консультантах ты зря время теряешь. Не обижайся. Он про всех так думает, если только человек не радуется тому, что делает в жизни. Это по-неаполитански.
— Так, значит, сама работа здесь ни при чем?
— И да и нет. Алессандро ни за что не признается, но предвзятостей он не лишен. Ненавидит слабость. Пристрастие к алкоголю или наркотикам — это слабость, на его взгляд. О, он будет говорить, что во всем виновато общество и всякое такое. Но в глубине души… Алесс считает, что люди должны уметь владеть собой. Сам он такой выдержанный. Конечно, для неаполитанца. — Она помолчала, потом добавила: — Но ведь это, наверное, справедливо, правда? Его беспокоит, что, если он даст себе волю… ты понимаешь?
Луиза смотрит на меня в упор, всем видом своим показывая, что спрашивает меня о чем-то очень важном, о том, что ее волнует. Вообще-то совсем не здорово говорить о ней и о ее муже, чтобы это выглядело как критика, пусть даже и с благими намерениями.
