Стараясь не выдать волнения, спрашиваю:
— От кого вы узнали об этом?
Алессандро смеется. Его забавляет юридическая форма вопроса и то, что я мог подумать о схватке с ним на равных.
— От адвокатов ее брата, — сообщает он.
— И что же они сказали? — продолжаю я, давая ясно понять, что принимаю правила игры.
— Ухажер этот — загадочный тип, — холодно отвечает он, сопровождая слова коротким смешком.
— В самом деле? — ехидничаю я.
Алессандро это не нравится. Он резко фыркает.
— Но его отыщут. В Неаполе не так много глупцов.
Кое-что мне становится совершенно ясно. Близость Алессандро к каморре измеряется не тем, что они сидят рядом в зале суда, а тем, что одинаково чтут неаполитанский кодекс поведения. Похоже, прежде всего ты неаполитанец, а уж потом — преступник или судья. Я даже не уверен, что Алессандро это до конца осознает: он, быть может, такая же жертва, как и Джованна. Некоторое время я сочувственно смотрю на него, но затем догадываюсь, что все эти связи используются против меня.
Решаю прорваться сквозь кодексы.
— Мы с вами оба знаем, что ее избил кто-то из ее же родных. Зачем делать вид, что все обстоит как-то иначе?
— Джим, я вам говорю то, что знаю. — Алессандро отпивает немного вина. — Важнее другое: вы-то откуда узнали?
Смотрю на Луизу. Выражение ее лица предостерегающее: не лезь.
— Я, Алессандро, знаю, потому что она мне рассказала. И теперь я попробую ей помочь. А вы поможете мне. — Все это я заявляю невозмутимо, не отводя взгляда от его маленьких глаз. Стараюсь упростить для него принятие морального обязательства.
Руки складываются ладонями в молитвенном жесте, который сопровождается легким покачиванием головы. Я подвергаюсь порицанию. Захочет ли он что-то сказать, захочет ли помочь? Сейчас ему сказать больше нечего.
Алессандро обращается к Луизе:
— Что ты думаешь?
Луиза молчит. Она понимает: не о Джованне речь, разговор идет обо мне и о ней. Говорит откровенно:
— По-моему, мы должны им помочь.
— Помочь Джованне Саварезе или помочь Джиму? Мы сможем помочь только одному.
Проходит несколько томительных секунд, прежде чем слова Алессандро доходят до сознания. Это выбор, предложенный Луизе. Я первым открываю рот.
— Простите, Алессандро… — говорю я, не веря своим ушам.
Рука его резко бьет по столу, а сам он кричит:
— Silènzio!
Все в ресторане подскочили на стульях, и воцарилась тишина.
— Алессандро, — шепчет Луиза, — что ты делаешь?
— Я спрашиваю тебя. Тебе выбирать…
— Ни за что, — твердо отвечает она. — Ты ведешь себя глупо. Успокойся.
Алессандро вытягивает перед собой руки, будто дает знак адвокату: помолчите минуточку. Потом расправляет широкие плечи и глубоко вздыхает.
— Джим, вы спали с моей женой, нет? Вы мой друг. Скажите же мне, что делать.
Не знаю, что говорить. Не слишком уверен, что понял, о чем меня спрашивают. Спал ли я с его женой? Друг ли я ему? Он что, в самом деле хочет получить некий совет, как поступить?
— Джим? — повторяет Алессандро. — Ответьте мне…
Оскорблять его ложью нельзя, это без вопросов. У него за спиной годы и годы свидетельских показаний, лица, заполняющие зал суда, лживые, полулживые, полуправдивые заверения, увертки и отпирательства: истина, если она еще не ясна ему, тут же станет очевидной, стоит мне рот открыть.
Так что, не говоря ни слова, я складываю руки ладонями вместе в молитвенном жесте и слегка покачиваю ими. Этим я хочу сказать: «Если я тебе друг, то не спрашивай, трахал ли я твою жену».
Может, это и по-неаполитански, только я не неаполитанец. И что-то подсказывает мне, что я сделал очень большую ошибку.
Алессандро откидывается на спинку стула и бросает через плечо куда-то в глубь ресторана:
— Limoncello, per favore.
[70]
Затем, повернувшись, смотрит прямо на меня. Маленькие его глаза, всегда блестящие, обратились в два тугих серых шарика.
— А вы, Джим, глупый человек.
Перед нами ставят на столик холодное как лед лимонное мороженое. Алессандро резко встает.
— Луиза! — бросает он жене.
Та, поднимаясь, пытается что-то мне сказать, но Алессандро хватает ее за руку. Я вскакиваю, опрокидывая стул. Хочется вырвать Луизу из рук мужа, но я держу руки по бокам и не свожу с него презрительного взгляда. Жестом Алессандро отмахивается от меня и отпускает Луизу.
Рукопожатия на прощание я не жду. Понимаю, что дружбе нашей Алессандро положил конец и больше мы с ним видеться не будем.
Все же протягиваю руку. Он ее не замечает. Луиза берет мою руку в свою, и я сжимаю ее пальцы. Таким доступным нам способом мы пытаемся сказать друг другу: мы должны встретиться, должны… это еще не конец. Луиза вырывает руку.
Та же картина — папа, дочка и ухажер. Нам с Луизой только что со всем непререкаемым родительским авторитетом было велено не сметь больше встречаться. На этот раз я понимаю: окончательно. Бестолковый бунт влюбленных юнцов тут не поможет. Мы не бестолковые юнцы. К тому же не настолько меня и любят-то. Из нас троих мне выпадает самая маленькая доля. В дверях Луиза оборачивается. Взгляд ее подтверждает мои предположения. Во мне волной вздымается одиночество, страх, отчаяние — я с трудом сдерживаюсь, чтобы меня не вырвало.
3
Из бессонного забытья меня выдергивает звонок телефона, переливчатая трель выводит из оцепенения, в каком я пребываю, уставившись широко раскрытыми глазами в непроглядную темень комнаты. Ночная жара так давит, что сквозь нее приходится пробиваться, вставая с постели. Я весь в поту. Телефон звонит не умолкая. В темноте не сразу нахожу ориентир: в слабом отсвете луны проступает высокая оконная рама. Выбираюсь из комнаты и наугад иду по коридору. Нащупываю телефонную трубку. Луиза.
— Джим. Послушай меня. Ты должен уехать.
— Что случилось?.. — слетает у меня с языка.
— Как бы ты ни был связан с нами, с Алессандро, — больше этого нет. Все кончилось.
Мне требуется время, чтобы вникнуть в смысл ее слов, и постепенно колесики у меня в мозгу начинают крутиться слаженно.
— Откуда ты знаешь?
— Просто знаю. В машине он только про нас с тобой и говорил. Я думала, что он промолчит, что имени твоего никогда больше не произнесет. А он как с цепи сорвался. Я его таким никогда не видела.
— Что он сказал?
