Кстати, царевич и тут учился очень быстро, практически не повторяя своих ошибок и свято памятуя все мои наставления, включая и главное:
– Лишь после того, как придешь к нужному решению, лезь в Судебник и подыскивай под него нужный закон.
– А я мыслил, что туда первым делом, – удивлялся он.
– Если бы ты осуществлял правосудие, тогда да, – соглашался я. – Но ты должен олицетворять куда более высокое и разумное – справедливость.
– А ежели они расходятся? – помнится, задал мне Федор вопрос, когда мы готовились к первому в его жизни судебному заседанию.
– Неудивительно. Они это делают гораздо чаще, чем сходятся, но ты попытайся все-таки их увязать, ибо закон при всем его несовершенстве впрямую нарушать негоже. Сам подумай, как можно требовать от людей жить по нему, если власть, которая их принимает, сама же и нарушает?
– Так ведь не увязывается, – вздохнул он и потряс челобитной, которую назавтра мы должны были разбирать в первом судебном заседании с его участием. – Вот сам прочти-ка.
Я прочел.
В грамотке от некоего боярского сына Петра Карачева сына Микитина говорилось, что от него самовольно ушел его холоп Живец Коваль сын Митрофанов, которого он теперь сыскал, но тот упирается и в холопы идти не собирается.
Была и вторая – от самого Живца. В ней утверждалось, что боярский сын сам в голодный год выгнал его из своего дома, а ныне, узнав, что он выжил, норовит «сызнова примучить» его в свои холопы.
Были еще бумаги, в которых опрошенные свидетели подтверждали показания Живца, однако все это слова, а на деле, согласно Судебнику…
Получалось, что правосудие должно в очередной раз восторжествовать над здравым смыслом, да и над справедливостью, о чем мне сокрушенно заметил царевич:
– По совести, Живцу волю надобно дати, а ежели по Судебнику, вовсе напротив – господину вернуть.
Я призадумался. И впрямь получалось как-то не того.
На стороне Живца – справедливость, зато на стороне этого, как там, Петра Карачева, статьи Судебника. Раз холоп – все. А уж выгнал не выгнал, оговорок нет. Отпускной-то лист хитрец Карачев ему не выдал, потому все оставалось по-прежнему.
– И таких не одна грамотка лежит, эвон сколь. – Федор досадливо поворошил внушительную горку свитков, лежащих на отдельной полке. – А завтра судилище, на коем мне надо слово сказывать.
Я прошелся к новенькому стеллажу и одобрительно провел рукой по дереву – хорошо все сделал Еловик, в точности согласно моим указаниям и чертежу, который я быстренько набросал перед отъездом в Серпухов.
Да и таблички, которые были прикреплены на каждую полку, тоже выписаны четко и крупно – не ошибешься, и ориентироваться весьма удобно. Вот тебе статья о холопах, и тут же под нею аккуратно уложены свитки с челобитными, подходящими под нее, а вот о божьем суде – тут совсем мало, а вот…
Да, идея была не моя – вновь пригодилось воспоминание о дяде Косте, когда он, начиная работу над своим Уложением о пограничной службе по охране рубежей, точно так же систематизировал старые документы, касающиеся ее.
Ну и пускай не моя. Зато я ее удачно использовал. Да и Еловик со своей феноменальной памятью пришелся как нельзя кстати. Хоть и не успел он раскидать по полкам все челобитные, но процентов на восемьдесят с ними управился – вон как мало их осталось лежать в углу на лавке.
– А сам как мыслишь? – осведомился я для начала.
– Поди, тако же, яко и ты, – уклончиво ответил Федор. – Да что с того проку, коль в Судебнике иное. – И в подтверждение своих слов ткнул пальцем в табличку со статьей.
– Прок в том, что у нас имеется желание, – пояснил я. – А при его наличии можно обойти и Судебник. – И, скептически усмехнувшись, глядя на написанное на ней, предложил: – Давай теперь думать и размышлять.
Вообще-то я примерно представлял себе, как это сделать.
И немудрено. Если уж русский человек в состоянии найти лазейки в российском законодательстве начала двадцать первого века, поскольку один Остап Бендер всегда умнее сотни законоведов, то надуть средневековое право для него раз плюнуть.
Однако на всякий случай я заглянул в кабальную грамоту на Живца, после чего, ткнув в нужное место пальцем, заметил:
– Гляди. Вот то, что тебе нужно.
Федор прочел и непонимающе уставился на меня. Я не стал объяснять – пусть сам дойдет. Размышлял он, правда, недолго – минут пять, а затем радостно заулыбался:
– А и впрямь можно обойти.
– И не только, – добавил я. – Чтоб больше таких челобитных не подавали, нужно сделать из этого показательный процесс, а потому…
На следующий день поутру Федор торжественно уселся на свой столец.
Дабы всем было понятно, что он ни в коей мере не собирается посягать на царские прерогативы, мастера изготовили ему особое кресло, очень похожее на стоящий рядом пустующий трон, но значительно скромнее.
Одеяние у него было соответствующее.
Наследник царского престола – это куда выше любого князя, не говоря уж о боярах, а потому и на голове у него была корона, которая тоже имела совершенно иной вид, разительно отличаясь от шапки Мономаха. Легкий серебряный обруч с тремя золотыми зубчиками впереди и с концами, которые сзади немного не сходились, – вот и все.
В первую очередь сделано это было для удобства ношения, но, разумеется, я все соответственно обыграл. Уже на другой день после появления юного Годунова в этой короне знающие люди стали втолковывать прочим любопытным, а таких хватало, что все это не просто так.
Мол, сама корона символизирует почти столь же великую власть над Русью, как и у царя. Однако наследник пока не является государем, потому обод не из золота, а из серебра.
Зубчики же символизируют три вида власти – судебная, исполнительная и законодательная, – которыми наместник пользуется в полной мере, если государь отсутствует.
Обод же не замкнут по той причине, что, когда появится у Дмитрия Иоанновича маленький сын, Федор Борисович торжественно положит символ своей власти в изголовье его колыбели, тем самым якобы передавая ему все полномочия.
Понятно, что для царевича-младенца будет изготовлен иной обруч, куда меньше, но не менять же его каждый год – головка-то растет. А так ему первого детского хватит до семи лет, не меньше, а второго до четырнадцати. Третий же изготавливать ни к чему, ибо вот он, на голове нынешнего наместника.
Ну а если, не приведи бог, случится что с Дмитрием Иоанновичем, то и тут все понятно – обруч сызнова перейдет на голову Годунова, который станет править совместно с юным царевичем, и восседать они станут рядом.
Более того, в знак старшинства сын Дмитрия изначально будет сидеть на троне, а голову его украсит не серебряный, а золотой ободок.
Не буду говорить, какими глазами глядела на меня Мария Григорьевна, когда впервые услышала все это. Думаю, и без того ясно. Если б могла – на клочки порвала бы.
