Повод был – залюбуешься. Дескать, не все мне запомнилось из предстоящей церемонии, вот я и боюсь сбиться, к тому же мы, по сути, обговорили с государем лишь количество коленок, которые надо преклонять, а до главного – когда это делать – так и не дошли. Можно, конечно, поговорить и тут, но в приватной обстановке инструктировать куда лучше, да и мне запоминать будет проще.
Власьев колебался недолго. Хитро посмотрев на меня, он охотно закивал – судя по всему, ему тоже хотелось переговорить со мной без лишних глаз.
Вот и чудненько.
Накрыть нам стол я распорядился не в трапезной, а у себя наверху. Впрочем, накрыть – громко сказано. Так, по мелочовке, сласти, фрукты да братина с медком.
Рассказывал о церемонии дьяк недолго, так что с этим мы управились буквально за десять минут, если не быстрее.
– Эка ты! – не удержался он от удивленного восклицания, когда я сам по окончании его рассказа наполнил из серебряного ковшика его кубок и протянул дьяку. – То перед государем встать на колени отказался, а то… – И тут же, испуганно осекшись, оглянулся на закрытую дверь, вскользь заметив, что, когда холопы расторопные – хорошо, но куда лучше, когда они при том еще и верные.
Намек я понял и сразу пояснил, что там, за дверями, стоят те, кто совсем недавно добровольно отправился давать показания к Басманову, не убоявшись ни кнута, ни дыбы.
– А вот это славно, – закивал он успокоенно и даже позволил себе слегка расслабиться, откинувшись на своем стуле-кресле, благо, что высокий подголовник это позволял.
– А что до тебя, то тут простая вежливость, – развел руками я. – Я тут хозяин, а значит, должен быть и радушным, и гостеприимным, потому чинами здесь считаться ни к чему. К тому же ты сам говорил мне как-то, Афанасий Иванович, что умных людей на свете мало, потому им надо бы цепляться друг за дружку, а не строить козни, – напомнил я кусочек из нашего короткого разговора в Серпухове.
– Не забыл, стало быть, словеса дьяка худородного, – удовлетворенно кивнул он.
– Умные всегда стараюсь запомнить, а уж худородный их сказал или кто иной, мне и дела нет.
– Жаль токмо, что ты вскорости в Кострому едешь, – крякнул Власьев. – Али, можа, еще передумаешь? – И пытливо уставился на меня.
– Нет, – твердо ответил я. – Не передумаю. У нас, шкоцких князей, верность в крови. Раз обещал Борису Федоровичу, упокой господь его светлую душу, – мы оба дружно перекрестились, – что не покину его сына ни в радости, ни в горе, значит, так оно и будет. Разве что он сам меня от себя отошлет – тогда только.
– Ну уж это навряд ли, – усмехнулся он. – Такого человека прочь от себя гнать – вовсе без головы надо быть, а у него она на плечах имеется, к тому ж, как я слыхал, не пустая. Эвон он яко судил. Уж боле двух седмиц как нет его в Москве, ан слухи да пересказы не токмо не затихают, но и множатся. Конечно, мыслится мне, что и впрямь там без тебя не обошлось. Небось добрую половину ему подсказал – как да что, ежели не поболе. – И дьяк сделал паузу, лукаво прищурившись и ожидая откровенного подтверждения.
Я смущенно пожал плечами.
– Перед тобой, – особо выделил я последнее слово, – таиться не стану. И впрямь помогал ему кое в чем, но, поверь, Афанасий Иванович, далеко не во всем.
– Верю, – кивнул он. – Это государь считает, что Федор Борисович, яко та птица, кою мне у короля Христиана повидать довелось, лишь чужие словеса повторять умеет…
– Вот пусть и дальше так же считает, – подхватил я. – Значит, будет думать, что Годунов для него не опасен.
Дьяк задумчиво провел пальцем по тонкой резьбе кубка, неспешно следуя по причудливым изгибам кружевного орнамента из цветов, листьев и ягод, после чего протянул как бы между прочим:
– Не опасен, сказываешь…
И вновь его палец пошел скользить по серебряным листочкам и рубиновым ягодкам, пока не добрался до изумрудной. Щелкнув по ней пальцем, он заметил:
– Не созрела. Вот так и люди. Подчас торопятся излиха, спешат не пойми куда. Нет чтоб в полный разум войти, так им все враз подавай. Их счастье, коль поблизости советчик разумный имеется. Он и надоумит, и остережет, а коль надо, то и за руку придержит, потому как шибкая прыть не всегда на пользу…
– Это верно, – кивнул я и в свою очередь щелкнул на своем кубке по рубиновой ягодке. – Думается, и Федору Борисовичу еще долго дозревать. В полный разум войти, тут не месяцы – годы нужны, а спешка хороша только при ловле блох, да когда съеденное в животе удержаться не хочет, наружу лезет.
Дьяк облегченно засмеялся. И сравнение понравилось, и все выяснил, причем услышал именно то, что ему хотелось услышать, а не то, чего, как я понял, он слегка опасался.
Скорее всего, были у Власьева кое-какие сомнения относительно дальнейшего поведения Годунова, которое впрямую связано с тем, что я посоветую Федору.
Пришлось для надежности, чтоб и тени их не осталось, напомнить о тех возможностях, которые у нас с царевичем имелись, когда мы с ним командовали в столице.
– И поверь, что колебаний не было, – твердо сказал я, расставляя все точки над «i». – Коли народ горой за государя Дмитрия Иоанновича, как законного сына и наследника царя Иоанна Васильевича, затевать смуту даже не глупость, но смертный грех. Залить кровью всю Русь просто, а вот отмолить это – нечего и думать.
– Вот, – сразу закивал дьяк и от избытка нахлынувших чувств даже осушил свой кубок до дна. – Признаться, боялся иное от тебя услыхать, – честно повинился он. – А за таковские словеса, коль ты и взаправду так мыслишь, благодать тебе, княже. – После чего он – я глазам не поверил – встал и отвесил мне низкий земной поклон, коснувшись пола рукой, а выпрямившись, пояснил: – То я не от себя – от всего православного люда, ибо ныне зрю, что есть у тебя бог в душе.
Что ж, коли так, пора переходить к следующей фазе вербовки, поскольку Власьев для того и был приглашен мною, и я неторопливо заметил, что в отличие от меня, кажется, у некоторых советников Дмитрия бог присутствует только в виде креста на груди, не больше. Честно признаться, устал я от их нашептываний. Государь-то доверчив, а они этим пользуются, мне же потом от их козней отбрыкиваться.
– Ништо, – ободрил он меня. – У тебя эвон какие копыта крепкие. Слыхал я нонича, яко ты с боярами управлялся. Так их отбрыкнул, ажно искры из глаз посыпались, а Голицын, чаю, и вовсе себе все зубы искрошил.
Так-так. Выходит, не почудилось мне в палате, раз и дьяк этот скрип слыхал.
– Копыта крепкие, – согласился я, – но уж больно стая велика. Подковы стачиваются, того и гляди вовсе отвалятся. Худо то, что и повернуться не всегда успеваю, потому как не знаю, с какого боку они в следующий раз зайдут, особенно теперь, когда я буду далеко от Москвы. Заранее бы о том знать, тогда совсем иное дело. – И вопросительно уставился на Власьева.
Тот молчал, опустив голову. Понимаю, такое откровенное предложение поневоле заставляет призадуматься.
