– Пусть так, – равнодушно передернул плечами Дмитрий.
Это хорошо. Получается, что на Федора он катить бочку не собирается. У меня отлегло от сердца.
Теперь Багдадский вор остался в гордом одиночестве, а одному выкручиваться куда легче, и я тут же кое-что напомнил царю, хотя и не рассчитывал получить от Дмитрия правдивый ответ.
Дело в том, что еще будучи в Коломенском, накануне выезда в Москву, я как бы между прочим поинтересовался о том, позволительно ли престолоблюстителю взять с собой в Кострому ряд подарков, которые в свое время преподнесли его покойному отцу. Например, трон от персидского шаха.
Мол, как ни крути, а царевичу в Костроме нужно что-то посолиднее, чем простое резное кресло, а здесь этот столец все равно пылится в Казенной палате.
Поглощенный мыслями о завтрашнем дне Дмитрий лишь досадливо отмахнулся, буркнув, чтоб забирал.
– А прочие подарки? – уточнил я. – Они, конечно, не трон, а так, для красоты, не больше, но ему дороги как память, и потому…
– Да пусть все заберет, – проворчал Дмитрий. – Коль ему блюд с чугунками да сковород с тазами мало – пущай и енто прихватит. – И презрительно ухмыльнулся, подмигивая стоящему рядом Бучинскому, чтобы тот разделил его презрение относительно эдакого крохоборства.
Но я не отставал, сразу напомнив ему и об украшениях, которые опять-таки по повелению Бориса Федоровича были изготовлены для будущего храма. Построить его царь не успел, и сыну хотелось бы их забрать с собой, чтоб воздвигнуть его в Костроме и оставить в нем эти украшения!
– Пущай хоть замолится… в своей Костроме, – беззаботно отмахнулся он, и я тут же заметил Яну о том, как щедр и благороден государь.
Тот, разумеется, охотно со мной согласился.
– Было такое? – растерянно спросил Власьев у потупившегося Бучинского.
Молчали оба.
Придворный подскарбий уставился на меня.
Оставалось пожать плечами. Дескать, я свое слово сказал, добавить нечего, теперь пусть они.
Дмитрий встал и, очевидно что-то решив, вновь направился ко мне. Во взгляде торжество. Он даже надменно прищурился, разглядывая меня и давая понять, что теперь я весь в его руках.
«Вот только при этом я по-прежнему чистенький, а ты…» – ответил я ему взглядом.
Он понял, иначе бы не вздрогнул и не отпрянул от меня, словно получив еще один удар по роже, причем вполне заслуженно.
– Не помню я таковского, – нехотя выдавил он. – Эвон сколь дел, рази упомнишь всякое.
Вот так. Снова как в детской игре: да и нет не говорите, ну и так далее. Не иначе как играл в нее государь, и мастерски играл.
Ну а что скажет Бучинский?
– Я… э-э-э… тоже не помню, – выдавил он через силу.
– И как я сразу вслед за этим хвалил государя за щедрость? – осведомился я. – Помнится, тогда ты со мной согласился, Ян, и даже добавил, что…
– Может, и было оно, – перебил меня Дмитрий, то ли сжалившись над Яном, то ли еще почему. – Но… изустно. Указа на то моего не было. – И, понимая, что дальнейшее промедление играет на руку лишь мне, требовательно заметил судьям: – Сказывайте свое слово.
– Сказывайте, только помните, что прошлое обвинение как раз и стояло на том, что я нарушил изустную волю государя, которая, оказывается, тут уже не считается, – добавил я.
Бучинский поднял голову и умоляюще уставился на Дмитрия, но, придавленный его тяжелым, давящим взглядом, снова опустил ее и глухо произнес:
– Виновен.
Ну что ж, этого и следовало ожидать. А что дальше?
Дальше был не Басманов – его опередил Хворостинин:
– Ежели он сказывает, что спрашивал дозволения, а ты, государь, о том запамятовал, то за что ж тут винить-то? К тому же, коль на то пошло, их и вернуть недолго. Не-э, за таковское на плаху посылать негоже.
Счет сравнялся. Теперь все зависело от Дугласа, хватит ли у шотландца совести, потому что с Басмановым все ясно, можно даже не слушать. Хотя, с другой стороны, даже если Квентин уравняет шансы, один черт – все решать Дмитрию, а он…
– Виновен.
Ну так и есть, чего еще ждать от боярина, который любимец у…
Стоп!
А кто это произнес?
Неужто…
Шотландец поднял голову и, глядя прямо на меня, твердо повторил:
– Повинен смерти за расхищение государевой казны.
Странно, но обиды не было. Скорее удивление.
Зря ты так, парень. Тебе ж потом не отмыться, как бы ты себя ни убеждал, что ты прав.
И было еще одно чувство – облегчения.
Да-да, именно оно.
Признаться, мне до этого момента все равно было перед ним чуточку неловко. Вроде бы и царевна ему ничего не обещала, и отец ее видов на Дугласа никогда не имел, и я тоже не клялся, что между ними не встану, да и любви она, оказывается, к нему никогда не испытывала.
Помнится, когда рассказывала о мизинце, который сунула сквозь решетку, так с досадой добавила: «И губы у него какие-то мокрые. Весь перст обслюнявил».
Красноречивый штрих. О том, кто хотя бы нравится, так никогда не скажут.
И все же, и все же…
Нет, объективно рассуждая, понять Квентина я мог. Взыграло у парня ретивое, тем более что ревнив он до умопомрачения – помню. К тому же неизвестно, что ему наобещал Дмитрий. Наобещал и наговорил, в том числе про то, что якобы я потому и украл царевну, что имел на нее определенные виды.
Более того, кое в чем он был прав. Как ни крути, но я сорвался, ибо был больше не в силах держать себя в узде и таиться. Чего уж скрывать – все мое поведение на струге, начиная с первого вечера, пускай косвенно, но было направлено именно на…
Нет, я тогда еще пытался мысленно оправдаться тем, что раз мне поручили развлечь загрустившую царевну, то обязан постараться как следует. Только поэтому я и пою о любви, ведь всякие там мужественные песни о боях и сражениях – это не то, что ей нужно, да и нечестно получается – для ратников пожалуйста, а для нее…
Словом, уболтать себя у меня кое-как вышло, но в глубине души я чувствовал, что попросту вру себе, причем не особо стесняясь, то есть весьма грубо, а на самом деле…
Впрочем, понять – это одно, а вот простить… Как бы то ни было, с друзьями так, как Дуглас, все равно поступать нельзя.
Зато теперь у меня словно камень с души: раз – и отрезало. Квиты мы, так что прощай, друг – теперь уже, увы, бывший.
А князь Хворостинин хоть и не понял, в чем дело, зато почуял сразу. На лавке места в избытке, а он придвинулся аж вплотную к Басманову, отодвинувшись подальше от шотландца. Остается только возгордиться, что наши отечественные поэты оказались куда порядочнее иноземных.
