– Уже хорошо, – кивнул я.
– Но и согласия своего тож не дали, – уточнил Незваныч. – Мол, не наше енто дело. Опять же сказывали, мол, словеса твои покамест вилами по воде писаны. Они, конечно, сладкие, токмо в брюхе сытости от них не прибавится. Допрежь надобно самим убедиться, как оно да что, потому обещанный кус в рот не положишь. – И вздохнул, виновато разведя руками. – Выходит, ничего я с ними не уговорил и зазря ты на меня понадеялся.
– Не зазря, – успокоил я его. – Ты ж самое главное сделал – телегу с места сдвинул, а это тяжелее всего.
– То ли сдвинул, а то ли нет, – не согласился Игнатий. – Они ить яко сказывали: мол, то мы от тебя слышим, а ты кто есть? Вот ежели бы сам царевич нам про таковское поведал – иное. Я им, дурням, реку, чтоб поначалу на свои рожи поглядели – кто есть они, а кто Федор Борисыч, а они…
– А князь их устроит? – перебил я его.
– Енто ты к чему? – вытаращил на меня глаза Княжев.
– К тому, что престолоблюститель ими не гнушается, но слишком занят и времени для встречи не имеет, – пояснил я. – Однако, выслушав тебя, он распорядился, что коль народец нуждается в подтверждении, то надо его непременно дать, и решил послать князя Мак-Альпина, который у него одновременно и левая, и правая рука. Так что можешь договариваться о свидании – буду.
– Это что ж, всерьез?
– Таким не шутят, – усмехнулся я. – Только встретиться с ними я смогу где-то через недельку, не раньше, потому что и у меня на первое время дел хоть отбавляй. К тому же надо, чтобы они для начала воочию убедились о заботе царевича, посему завтра загляни в острог да проверь все, но не один, а с кем-нибудь из Разбойного приказа.
Игнатий недовольно засопел:
– На кой ляд мне подьячий? Али не доверяешь мне?
– Не доверял бы, так с собой не звал, – отрезал я. – А взять его советую для того, чтоб, пока ты все оглядывал, он в бумагах покопался – кто там сидит, за что, сколь долго и прочее. Ну и денежная сторона. На что сами живут, сколько из казны получают, сколько на содержание арестантов имеют да куда остальное тратят. Потом все мне расскажете да подготовите предложения – что и как изменить, а уж тогда придет и моя очередь нагрянуть и туда, и к воеводе, чтоб перемены ввести.
– Гнать ентого губного старосту надобно, да и все, – проворчал Незваныч. – Он из всех приказных самый первейший тать.
– Гнать, если есть за что, недолго, но все надлежит делать не спеша и обстоятельно, – пояснил я и продолжил: – Вот после наведения порядка можно встретиться и с твоим сурьезным народцем, но вначале они должны сами убедиться, что слово царевича – золотое слово. Тогда можно с ними и повидаться. Только не под кустом и не под мостом – помещение чтоб было приличное, вместительное, и чтоб лавок на всех хватило – пусть сидя слушают.
Отпустив Игнатия, я устало плюхнулся в соседней с опочивальней горнице, которую облюбовал под кабинет, и, попросив Резвану сварить мне кофе, принялся набрасывать для себя небольшой план, чем надлежит заняться в первую очередь, а также во вторую, в третью и так далее.
Первоочередные были безотлагательными, но набралось их столько, что уже спустя полчаса их пришлось поделить на две части, а потом одну из них вновь располовинить. В итоге получилось пять категорий, из коих дела в первых трех надо было сделать либо срочно, либо немедленно, либо вообще… вчера.
Но с Федором за вечерней трапезой потолковать не удалось – снова помешал митрополит…
Глава 7
Дела духовные и дела светские
На сей раз он влез с претензиями относительно приехавших художников. Это я их сегодня не успел повидать, зато владыка, побывавший в Ипатьевском монастыре, попутно поглядел на их работу и пришел в неописуемый ужас…
– Сказано в Стоглаве
[38]
, – даже не успев прикоснуться к яствам, а лишь отхлебнув кваску из кубка, обрушился он на Годунова, – подобает живописцу приходити ко отцем духовным начасте и во всем извещатися и по их наказанию и учению жити в посте, и в молитве, и воздержании, со смиренномудрием. Они же… Да столь великих грешников близко к кистям подпускать негоже!
Великих грешников? Странно. Тот же Рубенс производил впечатление не просто спокойного, но даже несколько флегматичного паренька. Да и двое остальных – Хальс и Снейдерс – тоже показались эдакими благодушными увальнями. Во всяком случае, именно таковым было мое первое мнение о них. Или это в сравнении, после общения с энергичным Микеланджело?
Но, прислушавшись к подробному перечню их тяжких деяний, которые на самом деле яйца выеденного не стоили, я с облегчением понял, что был прав и с моим первым впечатлением все в порядке. Ну подумаешь, пост они не соблюли и сегодня, в среду, как ни в чем не бывало лопали свиной окорок, а также яйца и еще что-то скоромное. Эка беда! А о том, что они, не помолясь и даже не перекрестившись, ухватились за кисти, я бы на месте митрополита вообще не упоминал – тоже мне грех выискал.
– Да как ты токмо осмелился подпустить иноверцев к православным иконам?! – продолжал бушевать Гермоген.
На Годунова было жалко смотреть – вот-вот заплачет. Разумеется, промолчать я не мог. В конце концов, все они были приглашены исключительно по моему настоянию, следовательно, мне и ответ за них держать. Да и царевича выручить надо. Но вначале попробовал зайти издалека.
– Владыка, – попытался я угомонить разбушевавшегося митрополита, – дозволь словцо молвить. Я, будучи на Руси, вирши слыхал от некоего боярского сына по прозвищу Крыло, и, как мне кажется, они подходят как нельзя лучше.
Словом, прочел я ему басню Крылова «Музыканты», постаравшись, чтоб прозвучала как можно выразительнее, дабы проняло. Увы, но впечатление произвел только на засмеявшегося Федора и на заулыбавшуюся Ксению. Как оказалось, у Гермогена с чувством юмора напряг. Пришлось специально для митрополита пояснить: пусть они творят что хотят, но зато мастерски рисуют, и за это можно простить им некоторые грешки – в меру, разумеется, то есть не нарушение законов или уголовно наказуемые деяния.
Что же касается допуска к иконам иноверцев, то это целиком моя вина. Я присоветовал царевичу, чтобы он поручил им этим заняться, поскольку имел в уме тайную цель – через красоту ликов православных святых и угодников и их приобщить к истинной вере.
Однако мое заступничество было незамедлительно отвергнуто, и в ответ я услышал, что живописцы сии свершают преступления куда хуже, но главное их кощунственное деяние, по мнению Гермогена, заключалось даже не в их поведении, но в их художестве. Митрополит даже задохнулся от возмущения и, не в силах произнести ни слова, поднял руки вверх, призывая небеса поддержать его.
