— Мне известен этот термин, — ответил Николя, — но вы не видели, как вместе с ней приподнималась ее кровать.
— Полно, прекратите палить из пушки по воробьям. Еще в прошлом веке Шарль Лепуа обнаружил, что истерия отражает нездоровье мозга. Примерно в это же время англичанин Томас Сиденхем создал лекарство на основе опиума, названное лауданум; его применяют как успокоительное и расслабляющее средство при припадках. А Парацельс еще раньше объяснил, что припадки связаны с повышенной возбудимостью. Я согласен с ним, ведь в человеке заключен целый мир. Умственное здоровье часто не связывают с физической природой человека, а ведь этой связью никак нельзя пренебрегать. Так что я не верю во вмешательство нечистых сил, способных, по мнению многих, разбивать сердца и оживлять покойников. Однако должен признать, атмосфера в этом доме и в самом деле нездоровая, так что нетрудно понять, отчего у вас голова пошла кругом.
Ученые рассуждения Семакгюса повергли Николя в растерянность. Его друг, не испытавший мучительных сомнений минувшей ночи, не мог понять его смятения, и не ответил на его вопросы. Значит, придется искать ответ самому.
— Как бы там ни было, Гийом, нужно сделать все, чтобы разгадать эту тайну. Если у вас есть свободное время, окажите мне любезность: вернитесь на улицу Монмартр и от моего имени попросите Ноблекура доверить мне на ближайшую ночь его пса Сирюса. Если я настолько разволновался, что стал слышать то, чего нет, и видеть то, чего не существует, в таком случае почтенное невинное животное ничего не увидит и не услышит. Пес будет спокойно спать, и его спокойствие подтвердит ваш диагноз. А так как я намерен посоветоваться со всеми своими друзьями, то, когда вы вернетесь, я оставлю вас караулить возле постели Мьетты, а сам отправлюсь в монастырь Карм-Дешо к отцу Грегуару. Он будет рад меня видеть; я давно уже не навещал его.
Семакгюс читал мысли Николя.
— Не найдя лекарства для тела, мы ищем лекарство для души, — выразительно произнес он, воздевая руки к небу. — Но путь вы выбрали извилистый… Впрочем, я к вашим услугам, ибо уверен, что вскоре вы вновь окажетесь на стороне природы и истины. Засим я отправляюсь подкреплять свои силы, и мне кажется, вам надобно последовать моему примеру.
— Вы совершенно правы, за последние двадцать четыре часа мне удалось проглотить всего один омлет.
— Как говорила ваша приятельница, прекрасная дама из Шуази
[43]
, от такой еды не растолстеешь. Напомню вам, внимательный и проницательный ум требует полного желудка. Так что не пренебрегайте трапезой.
Еще раз бросив взор на спокойно спящую Мьетту, Семакгюс удалился, а Николя спустился в столовую, где госпожа Гален в домашнем платье разливала кофе домочадцам. Обе сестры, похоже, успокоились. Шарль Гален сидел без парика, являя всем раннюю лысину, изрядно его старившую. После долгого колебания он повернулся к Николя.
— Господин комиссар, я хочу обратиться к вам с просьбой. Мне кажется, в нынешнем положении нашей семьи мне самому и всем моим домочадцам необходимо посетить хотя бы одно богослужение по случаю дня Святой Троицы. Наше присутствие в церкви, на наших обычных скамьях, заставит кумушек замолчать, а Господь, быть может, откликнется на наши молитвы и вернет покой нашему дому.
Николя не возражал, но про себя подумал, что мир в дом вернется только после поимки убийцы Элоди. Он пообещал покараулить Мьетту, дабы все, включая Мари Шафуро, смогли в этот солнечный день выполнить свой религиозный долг. Оставшись один, он решил выпить чашку кофе с молоком, но желудок отказался ее принять, так как на поверхности образовалась пенка, которую он не выносил с раннего детства. Отыскав во дворе насос, он с радостью подставил тело под холодную струю воды и сразу ощутил прилив бодрости и сил. В сущности, Семакгюс прав: здоровье тела во многом зависит от спокойствия духа, и вряд ли следует искать иные причины. Но как знать? Он поднялся наверх, чтобы побриться и причесаться. Когда пробило девять, в дверь просунулась голова служанки и объявила, что вся семья отбывает в церковь Сен-Рош. Проводив облаченное в траур семейство до дверей лавки, он не стал возражать, чтобы дверь заперли на ключ с внешней стороны. Пока в доме будут только запертый в своей клетушке Наганда и спящая Мьетта, он без помех поищет улики. Вряд ли ему еще раз выпадет возможность беспрепятственно обшарить весь дом. Обыск он решил начать со спальни супругов Гален.
Дверь в спальню стояла открытой. Кровать под пыльным пологом из утрехтского бархата была неубрана; ночные рубашки в беспорядке валялись на стеганом одеяле. Строгая и старомодная обстановка спальни состояла из двух кресел-бержер, обитых тем же бархатом, потертого ковра, одноногого столика с графином для воды и двумя серебряными стаканчиками, и высокого шкафа, достигавшего потолочной балки. Маленький секретер из лимонного дерева, отличавшийся от устаревшей мебели блеском и новомодным устройством, являл собой единственную уступку современной моде. Николя всегда внимательно относился к обстановке комнат. За десять лет службы в полиции он провел столько обысков, что при желании мог бы составить вполне квалифицированный каталог мебельных образцов; к сожалению, мебель не всегда соответствовала характеру своих владельцев.
С решимостью охотника и методичностью загонщика Николя принялся за дело. Он начал с секретера, тем более что дверца оказалась не заперта. В ящиках и на доске для письма хранились бумаги, относившиеся к торговле, счета и письма, а также дешевые побрякушки, женские украшения и пряжки для мужских ботинок. Ничего интересного. Размышляя, комиссар поглаживал блестящее полированное дерево. Вытащив ящик, он запустил руку вглубь секретера и принялся ощупывать поверхности. Наконец, пальцы его ухватили маленький деревянный выступ. Он осторожно пошевелил его, раздался двойной щелчок, и два декоративных столбика разломились пополам, явив на свет два продолговатых ящичка. В одном лежали несколько луидоров, в другом письмо со сломанной печатью с изображением двух бобров, вцепившихся друг другу в хвост; такие же бобры были нарисованы на вывеске семейной лавки меховщика.
С бьющимся сердцем он взял письмо. В нем боролись два чувства: любопытство, кое он обязан проявлять по должности, и щепетильность порядочного человека, вынужденного копаться в чужих семейных тайнах. Но он уже перешагнул черту: обратно идти поздно. И щепетильность испарилась. Усевшись в кресло, он развернул письмо. От волнения буквы прыгали у него перед глазами; с трудом сосредоточившись, он принялся вчитываться в побледневшие от времени буквы, написанные мелким, но твердым почерком.
«Луисбург, 5 декабря 1750 года.
Брат,
Получив известие о смерти нашего отца, я осознал, как далеко уехал я от семьи, и что отныне у меня остался только брат, всегда относившийся ко мне холодно, чтобы не сказать враждебно, хотя такое отношение его ко мне нисколько не оправдано. Надеюсь, время все же устранит препятствия, созданные не мною; воспоминания об этих препятствиях всегда вызывают во мне горькие сожаления.
