— Нет.
— Каким образом вы объясняете их положение?
— Одна жила в полудикой стране, где не получила должного воспитания, а потому следовала дурным примерам и не смогла устоять перед пагубными влияниями.
— Вы в этом уверены? Но ведь в Квебеке она воспитывалась в монастыре!
Негоциант не ответил.
— А что вы скажете о другой юной особе?
— Она не первая служанка, которая, позабыв о добродетели, пустилась во все тяжкие. К несчастью, таких девиц сейчас много.
— Вы говорили, ваши сестры сопровождали Элоди на праздник. Вы по-прежнему это утверждаете?
— Разумеется.
— А вот они это отрицают.
— От волнения. Само собой разумеется. Смерть племянницы их потрясла.
— Итак, сударь, я делаю вывод, что у вас нет алиби. Ночью, когда никто не может подтвердить правдивость ваших слов, ночью, набрасывающей непроницаемый покров на множество тайн, ночью, когда никто вас не видел, вы имели возможность убить вашу племянницу, и, воспользовавшись паникой, бросить ее тело в толпе, а затем преспокойно ожидать, как развернутся события. Сударь, имеется целый ряд причин, заставляющих внести вас в список подозреваемых. Вы были нелюбимым сыном в семье, и от этого страдали. Ваш отец явно оказывал предпочтение старшему сыну, обладавшему более острым умом, большей предприимчивостью, и большим обаянием. Вы робели заявить о себе, а когда вас не замечали, впадали в ярость. Припадки буйства чередовались с апатией, возможно, поэтому, женщины, находившиеся рядом с вами, всегда имели над вами власть: мать, кормилица, обе ваши супруги. Вы скрыли от меня письмо брата — ненавистного вам брата. Вы знали — или подозревали, — что в мешочке, который Наганда носил на шее, лежит важная бумага. Ваша маленькая дочь Женевьева, невинное дитя, невольно способствовавшее дурному делу, подобно бесплотному духу, блуждала по дому, всюду подсматривала и подслушивала, а потом рассказывала вам. Все эти факты, сударь, обвиняют вас!
— Я протестую! Зачем мне убивать собственную племянницу?
— Выгода, разумеется, выгода! Состоятельный негоциант, старшина гильдии, входящей в Большую корпорацию, бросается в рискованные спекуляции с Московией и оказывается на грани разорения, в пучину которого он увлекает за собой и семью, и всех домочадцев.
Шарль Гален сделал попытку вновь заявить протест, но Николя пресек ее.
— Замолчите, сударь! Вы знали, что ваш брат оставил во Франции состояние, приносящее весьма существенный доход, и что между этими деньгами и вами стоит всего одна несчастная девушка. У нее не было никого, кто бы поддержал ее, ей не с кем было посоветоваться. Так неужели вы смогли удержаться от искушения? В сущности, Элоди находилась у вас в руках. Разве можно упустить такую возможность? Тем более, что из завещания мы знаем, что наследником Клода Галена станет ее первенец мужского пола…
— Но если бы я хотел получить это состояние, мне было бы достаточно женить моего сына на Элоди! — едва слышно прошептал Гален.
— Женить сына на Элоди! Фи, сударь, фи! А как же предписания нашей Святой Матери Церкви? Двоюродный брат! И к тому же, девушка скоро станет матерью…
— А кто вам сказал, что это ребенок не от моего сына?
Вскочил побелевший Жан Гален.
— Нет, отец, только не это, только не вы!
— Видите, — произнес Николя, — даже ваш сын, которого я всегда считал влюбленным в вашу племянницу, протестует против такого предположения. И, к тому же, вам не приходило в голову, что ребенок, явившись на свет, может опровергнуть ваши слова?
— На что вы намекаете, господин комиссар? — раздался голос Сартина.
— Всего лишь на то, сударь, что хотя новорожденный, разумеется, не мог назвать своего отца, но он мог подрасти, и тогда всем стало бы ясно, что он никак не может быть ни сыном Жана Галена, ни любого другого уроженца Парижа.
— Откуда у вас такая уверенность?
Николя раскрыл свой первый козырь в сложной игре, именуемой судебным дознанием.
— Все говорит о том, что отцом ребенка Элоди являлся Наганда. Детство, проведенное вместе, испытания, выпавшие на долю им обоим, превратности войны, долгое и опасное плавание через океан, враждебность, постоянно окружавшая обоих в доме Галенов, сблизили их настолько… Ведь ей не было еще и двадцати, а ему только тридцать пять. Так что в чем вы видите непреодолимое препятствие? Даже самые добродетельные не устояли бы.
Только Николя и оба магистрата заметили слезы, покатившиеся по невозмутимому лицу индейца.
— Мы еще затронем этот вопрос, и даже потребуем разъяснения деталей у Наганды. Сейчас же вернемся к семье Гален. Пока мои вопросы к вам, сударь, исчерпаны. Рассматривая алиби вашего сына, мы сталкиваемся с такими же невразумительными ответами и отказом связно изложить события той роковой ночи. В результате мы имеем сумбурный рассказ о непредвиденной встрече с приятелями, о пирушке и нескольких часах забытья, и, наконец, о позднем возвращении домой. Словом, масса неясностей и темных мест, вызывающих и сомнения, и подозрения! Я уже слышу, как вы, господа, мысленно спрашиваете себя: «Что могло побудить этого молодого человека оборвать жизнь своей двоюродной сестры, в чем причина такого поступка?» Причина есть, и достаточно веская, позволяющая обвинить его в убийстве. Но прежде чем изложить сию причину, я хотел бы задать подозреваемому один вопрос. Жан Гален, были ли вы влюблены в вашу кузину Элоди? Не торопитесь с ответом, ибо, в конечном счете, от вашей искренности зависит ваше спасение. Разумеется, если в этом расследовании Господу угодно вести меня правильной дорогой.
Жан Гален встал и тихо, так, что к концу фразы его стало едва слышно, произнес:
— Господин комиссар, я признаю, что с самого первого дня питал к Элоди несказанную любовь, и ничто и никто не могли бы побудить меня причинить ей зло.
— Однако, сударь, — отозвался Николя, — в хорошенькое же положение вы попали! Старший сын от первого брака, вы ненавидите вашу мачеху, и она, под маской безразличия, платит вам тем же. Вы безнадежно влюблены в двоюродную сестру, но эта любовь терзает и разрушает вас. Ваш союз, даже если бы она и приняла ваши ухаживания, потребовал бы специального разрешения, каковое выдается крайне редко, и только знатным и благородным домам, которые припасли себе собственных князей Церкви. Безумная любовь, удел которой — иллюзия и обман. Любовь горькая, ибо вы могли знать или догадываться об узах — а мы уверены в их существовании, — соединявших Элоди и индейца. Страсть может привести к преступлению, а когда к такому весомому мотиву прибавляется еще и выгода, ибо вы, как и ваш отец, имели все основания желать исчезновения Элоди, то основания записать вас в подозреваемые, становятся очевидны. Но я готов выступить в вашу защиту: впервые попав к вам в дом, я увидел, что вы — единственный в семье, кто искренне опечален смертью девушки. И еще тогда, глядя на отца, вы заподозрили его в совершении преступления: я сумел прочитать ваши мысли.
