Николя продолжал хранить молчание.
— О! Вы напрасно молчите. Я вижу вас насквозь. Вы не отвечаете, но ваши плотно сжатые губы гораздо красноречивее слов. Может, вы хотя бы…
Выкрики привратников и глухой стук алебард о пол, возвестившие о возвращении королевского кортежа с охоты, спасли Николя от беспримерной настойчивости Ришелье. Все склонились в почтительном поклоне, повсюду виднелись только спины. Король, все еще возбужденный, обвел взглядом собравшихся; с его одежды капала вода. Высокого роста, в охотничьих сапогах он казался еще выше. Из-за привычки сутулиться он так и не научился пользоваться преимуществом, дарованным ему ростом, и не обладал необходимым для суверена величественным видом. Он щурился, словно украдкой смотрел на каждого, и всем казалось, что он не узнавал никого. Шаг его был неровен: он то пытался идти вперед, то отступал, пошатываясь и не зная, куда деть руки. Взгляд Николя задержался на королевском профиле: хотя тот и не отличался четкими очертаниями, как профиль покойного монарха, тем не менее сходство явно прослеживалось. Тучная шея вросла глубоко в плечи. Неуловимый взгляд голубых глаз не обладал томной поволокой, присущей глазам его предшественника. На губах блуждала невыразительная — чтобы не сказать младенческая — улыбка. Король прошел мимо Николя, потом вернулся, подошел поближе, наклонился и внимательно в него вгляделся.
— Ранрей, когда я пойду к себе в кабинет, проследуйте за мной.
Эти слова прозвучали словно гром среди ясного неба. Все взоры тотчас устремились на счастливчика, коему король оказал столь великую милость. Все знали, что король близорук и с трудом различает лица своих придворных. Маршал Ришелье решил, что настал подходящий момент заявить о себе.
— Сир, позвольте первому дворянину…
Сделав вид, что не слышит обращенные к нему слова, король повернулся к Ришелье спиной. Королевская чета при каждом удобном случае выказывала герцогу свое нерасположение, надеясь таким образом побудить его отказаться от своей должности и более не надоедать им своим присутствием, напоминавшим королеве о ненавистной госпоже Дюбарри. Однако их усилия ни к чему не приводили, ибо герцог упорствовал, делая вид, что не замечает ни красноречивых признаков своей опалы, ни несообразного его рангу обращения.
Перед тем как облачить короля в чистую одежду, слуги стали вытирать его полотенцами. Пока они суетились вокруг него, король, вспомнив, что ему всего двадцать лет, расшалился как подросток и, смеясь, принялся уворачиваться от протянутой ему рубашки, опуская в нужный момент голову. Привыкшие к такой игре лакеи снисходительно подыгрывали его величеству. Заливаясь счастливым смехом, король грузно топал ногами. Прибытие нового лица положило конец шуткам. Николя узнал господина де Морепа. Министр церемонно приветствовал Людовика XVI, заговорщически улыбнулся Ришелье и испытующим взором уставился на Николя.
Министр был невысок, худ, с тощими ногами и благородной осанкой; на бледном лице с высоким лбом светились большие голубые глаза, на губах играла загадочная улыбка, позволявшая держать маленький аккуратный рот закрытым. Уверенный в себе, Морепа, несмотря на преклонный возраст, выглядел бодрым и привлекательным; манеры его были непринужденны, а вид добродушный и снисходительный. Притянув к себе Николя, Ришелье снова вцепился ему в рукав и, вытягиваясь во весь свой маленький рост, зашептал ему на ухо:
— Полагаю, вы знаете, что молва об импотенции короля не лжет? У него есть все недостатки, присущие евнухам: как и они, он любит мучить женщин, не давая им удовлетворения…
И он прыснул в кулак.
— Зато он не возражает, когда его ставят к плинтусу. А еще лучше — к краю кровати!
Николя вертелся, словно рыба на сковороде, боясь, что кто-нибудь услышит скрипучий голос маршала. К счастью, в это время король рассказывал об охоте на кабана-одиночку, которого он лично прикончил одним ударом кинжала. Одобрительный шепот встретил гордое заявление монарха, а министр, воспользовавшись паузой, подошел к королю и принялся что-то тихо нашептывать ему на ухо. Комиссар невозмутимо созерцал эту забавную упряжку, объединившую прошлое и будущее. До него доходили слухи, что на государственном корабле господин де Морепа являлся, скорее, пассажиром, нежели лоцманом, и в нем прекрасно уживались впередсмотрящий и кормчий. Но, увы, как судачили злые языки, если первый был проницателен и просвещен, то второй переменчив и нерешителен. Король ценил Морепа за то, что в нем, как в зеркале, монарх видел собственное отражение со всеми своими недостатками.
С непринужденностью, выработанной за полвека придворной карьеры, министр начал говорить и более уже не останавливался. Речь его лилась плавно, и конца ей не предвиделось. О нем говорили, что он совершенно не умеет слушать и сначала скажет, а потом подумает. Устремив невидящий взор на толпившихся вокруг него людей, Николя пытался понять, какую роль играл в этом спектакле он, магистрат и следователь по особо важным делам? Разумеется, он прекрасно видел все недостатки и дурные обычаи придворного общества, умел отличать истину от фальши, знал, что дворец кишит ловушками, и умело их избегал. Путешественник, привыкший к грозам и штормам, постоянно бушующим в этом краю, он чувствовал себя здесь чужаком. Зритель, взиравший на собственную игру в чужом спектакле, он знал наизусть все слова и жесты, которых от него ожидали, и играл свою роль внимательно, с ювелирной точностью и исключительным хладнокровием. В обществе, где ценились тонкие отличия и заранее расписанные достоинства и привилегии, он ухитрялся держаться на плаву только потому, что с детства привык внимать музыкальным гаммам светского общества, разученным, если признаться честно, еще в гостиных отцовского замка Ранрей. Умело обходя препятствия и никогда не сказав ни единого слова, о котором впоследствии он мог бы пожалеть, он стал придворным в силу принадлежности к высшему сословию, слугой короля в силу занимаемой им должности и преданным поданным в силу душевного склада. Без отвращения и удовольствия подчиняясь обычаям света и его законодателям, он чувствовал, что отделен от них невидимой стеной, и ни разу не задался вопросом, кому пришло в голову эту стену возвести.
Он даже не знал, являлась ли эта стена щитом, под прикрытием которого идут в атаку, или, напротив, крепостью, где надобно затвориться и обороняться. Свободный в выборе доспехов и оружия, он был уверен, что сумеет себя защитить и ни одно слово, каким бы губительным воздействием в этот насмешливый век оно ни обладало, не сумеет пробить его броню. Значение для него имело только слово короля, любое его слово, пусть даже случайно или по несчастью сорвавшееся с его уст. Таившееся в глубине души ощущение свободы и независимости наполняло Николя неизъяснимым счастьем и гордостью. Судьба вывела его на сцену, но, исполняя его детскую мечту, оставила ему возможность в любой момент выйти из игры, какими бы жесткими правилами она ни обладала. Он сумел найти свое место в строгих рамках системы, где малейший неверный шаг приводил к утрате заработанной репутации, пятнал доброе имя и разрушал карьеру. От полных ловушек и засад дебрей, служивших пастбищем любителям узурпировать чужие заслуги, комиссар Николя Ле Флок отгородил себя холодной вежливостью, безучастностью и приобретенным опытом.
