Весь он заостренный, этот мой враг: сходящееся к остроконечной бородке лицо, брови — точно готические арки, глаза впиваются, как наконечники стрел. Весь вечер он был необычайно молчалив, но я чувствовал, как от него, будто жар от огня, исходит враждебность всякий раз, когда он обращал ко мне взгляд сощуренных, немигающих глаз. Кастельно тревожно оглянулся в мою сторону. Пусть его секретарь меня и недолюбливает, сам посол неизменно был для меня щедрым и даже добрым хозяином с того самого момента, как в апреле я по приказу короля переступил порог его дома, и все же мне ведомо, что эта сторона моей репутации не дает ему покоя. В Париже я обучал искусству памяти — эту уникальную систему я позаимствовал у греков и римлян и заметно усовершенствовал — самого короля Генриха III, который прозвал меня своим личным придворным философом, и такое возвышение, естественно, навлекло на меня ненависть ученых мужей Сорбонны, готовых шептать в любое ухо, будто моя мнемоника — лишь колдовство, изученное в общении с дьяволом. Из-за этих-то слухов, да еще потому, что при дворе возросло влияние партии твердолобых католиков, пришлось мне временно переселиться в Лондон. Кастельно — хороший и честный католик, неистовый пыл Гизов и их присных ему чужд, но все же он слишком набожен, чтобы не обращать внимания, когда над ним посмеиваются, мол, приютил в своем доме колдуна. И он, кстати, тоже предупреждал меня, что дружба с доктором Ди не пойдет на пользу моей репутации. Полагаю, Кастельно говорит так потому, что его близкий друг Генри Говард ненавидит доктора Ди, хотя причина столь страстного чувства остается пока для меня загадкой.
Вышеупомянутый лорд Генри все еще смотрит на меня из-под арок своих готических бровей, как будто в силу своего положения в обществе вправе требовать от меня отчета.
— Разве вы об этом не слыхали, Бруно? — мягчайшим тоном спрашивает он. — Ведь это по вашей части, если не ошибаюсь?
Я постарался также приятно улыбнуться ему в ответ и, не дрогнув, выдержать его взгляд. Вот бы он изумился, если бы узнал, что из всей честной компании я единственный осматривал тело убитой девушки и в точности знаю, как оно выглядело! Но, понятное дело, никто в Солсбери-корте не осведомлен о том, где я побывал той ночью, никому не известно, что я работаю на Уолсингема. О моей дружбе с Филипом Сидни Кастельно знает, однако думает, что это ему на руку, а я порой поставляю ему обрывки информации или дезинформации насчет английского двора, кои утверждают его в этом мнении. Бедный, бедный, доверчивый Кастельно, мне не доставляет ни малейшего удовольствия обманывать его, но каждый в этом мире бьется за самого себя, а я уверился, что английские власти, а не Франция, обеспечат мое будущее. И без малейших угрызений совести доношу на людей, подобных Генри Говарду; о том, что это человек опасный, предупреждал меня и Уолсингем. После казни старшего брата, герцога Норфолка, осужденного за государственную измену, Генри Говард в сорок три года сделался главой самого могущественного католического семейства Англии. Нельзя его недооценивать: в отличие от многих английских вельмож он обладает блестящим умом и даже обучался риторике в Кембриджском университете. Сидни полагает, что королева назначила Говарда членом Тайного совета постольку, поскольку считает уместным держать своих врагов под рукой и на виду, а еще она таким образом дразнит чересчур склонных к пуританству министров.
— Милорд ошибается, я всего лишь скромный писатель, — ответил я и даже заставил себя развести руки в покорном, уничижённом жесте. Впрочем, тут же сквитался, добавив: — Как и ваша милость, — прекрасно зная, что подобное сравнение ему досадит.
Сработало: милорд вспыхнул, будто я позволил себе усомниться в законности его рождения.
— Да, кстати, Говард, как продвигается ваша книга? — подхватил Кастельно (без злого умысла — он просто рад возможности сменить тему).
Говард подался вперед, обвинительный перст устремлен в потолок.
— Это убийство и было темой моей книги. Если сама королева столь откровенно предается гаданию и приближает к себе колдунов вроде Джона Ди, что остается верноподданным, как не следовать ее примеру? Поскольку она сбила всю страну с пути и увела из-под законной власти папы, люди цепляются теперь за любые пророчества и бабьи сказки насчет движения звезд и планет. А где воцаряется подобное заблуждение, там дьявол радостно потирает руки и сеет свои черные дела. И никто пока еще не опомнился и не увидел это!
— Если я правильно понял, вы, милорд, утверждаете, будто убийство произошло оттого, что люди недостаточно внимательно читают вашу книгу? — невинным тоном осведомился я.
Кастельно бросил на меня предостерегающий взгляд.
— Я утверждаю, Бруно… — Мое имя аж на зубах у него заскрипело. — …Утверждаю, что все эти события взаимосвязаны. Правительница, которая отвратила свой лик от установленной и Богом помазанной Церкви и присвоила себе всю полноту духовной власти, но при этом боится выйти за порог, не сверившись с расположением звезд; все эти пророчества о последних временах, о скором пришествии Антихриста; слухи о грядущей войне — должный порядок вещей опрокинут, и безумцы осмелели настолько, что режут невинных во имя дьявола. Готов об заклад биться, то была не последняя жертва!
Заслышав последние его слова, Дуглас вскинул голову: наконец что-то показалось ему занимательнее обглоданного цыплячьего остова.
— Но если слухи верны, — возразил я, с осторожностью выбирая слова, — все выглядит скорее так, будто убийца действовал от имени католической церкви.
— Отвергшие авторитет Святой Матери Церкви первыми поспешают очернить ее! — парировал Говард так проворно, будто мы с ним на шпагах сражались, и усмешка искривила его тонкие губы. — Полагаю, вам это хорошо известно, мастер Бруно!
— Тогда уж «доктор Бруно», — проворчал я.
Обычно я не обращаю внимания на такие оговорки, однако Уолсингем мне поведал, что при всех своих наследственных титулах Генри Говард может похвастаться лишь степенью магистра, или мастера, а мы, университетские люди, придаем таким мелочам значение. Судя по выражению лица моего оппонента, очко за мной.
— Alors
[3]
… — Кастельно тревожно улыбнулся и, покачивая в руках бутылку вина, будто надеясь таким образом нас отвлечь, проверил наши бокалы, высматривая, кто готов выпить еще.
Дуглас, которому из всех нас это менее всего на пользу, торопливо подвинул вперед свой бокал, и бутылка поплыла из рук в руки вдоль стола в его направлении. Но тут мы все подскочили, точно вспугнутые кролики, оттого что щелкнула дверь, — все-таки тайные собрания начали сказываться на наших нервах.
И все разом вздохнули с облегчением, разглядев вновь прибывших. Несмотря на поздний час, их тут ждали, по крайней мере, наш хозяин ждал. Парочку можно было принять за супругов, так близко они прислонились друг к другу, с таким заговорщическим видом вступили в комнату, но едва молодая женщина отбросила капюшон своего плаща, как тут же бросилась к Кастельно, протягивая навстречу ему руки, и он, вскочив, с распростертыми объятиями встретил свою юную супругу, а глаза его сделались похожи на глаза спаниеля. Сейчас, когда женщина вышла на свет, стало видно, что это не столь юная девица, как могло показаться с первого взгляда: фигура девичья, но лицо выдавало, что ей уже перевалило за тридцать. Но пусть и так, все равно она почти на тридцать лет моложе мужа, то-то у него разгорелись глаза. Нежной ручкой она коснулась плеча супруга, огладила его и быстрым взглядом окинула собравшихся за столом. Мари де Кастельно невелика ростом и изящна — куколка, да и только, к таким женщинам мужчины сами собой бросаются на помощь, хотя движется она легкой поступью танцовщицы и явно уверена в каждом своем движении. Каштановые волосы собраны на затылке и удерживаются гребнем из черепахового панциря; сбрасывая плащ и оглядывая гостей, она легким жестом убрала два-три локона, которые выбились из прически и, дразня, ласкали ее личико в форме сердечка.
