— Мишель, разумно ли допускать его сюда, в наш круг? — Говард щелкнул пальцами, потянулся ко мне, будто удушить хотел. — Всем известно, что Святой престол осудил этого человека за ересь. И ты думаешь, он будет на стороне нашего предприятия? Постоит за Рим, а не за такую же, как он, еретичку, Елизавету?
— Доктор Бруно — личный друг моего короля, — негромко возразил Кастельно. — И я готов поручиться за его верность Франции. Идеи его порой кажутся несколько… — Посол запнулся в поисках дипломатического термина. — …Несколько неортодоксальными, однако он не еретик, но католик, он регулярно посещает мессу вместе с моим семейством в домовой церкви посольства и соблюдает все условия, поставленные ему как отлученному. А со временем мы, глядишь, добьемся снятия отлучения, да, Бруно?
Я постарался придать своей физиономии выражение благой надежды и закивал.
Говард поморщился, но умолк, и я почувствовал, как во мне поднимается горячая волна благодарности к Мишелю де Кастельно; тем горестнее мое предательство, согласие шпионить за ним. Как бы дело ни обернулось, даю я себе зарок, Уолсингем непременно узнает, что посол ратовал за мир. Кастельно, как и его суверен, Генрих Французский, человек умеренный, из тех католиков, кто допускает в вере различные подходы и точки зрения. Он честный и последовательный человек и вовсе не хочет войны, однако может случиться так, что ему не оставят выбора. Зато его жена, судя по всему, ждет не дождется. Вот она опять говорит:
— Послушайте! — Сложила руки на груди, оглядывая блестящими глазами всех собравшихся, каждому засматривая в лицо. — Милорды, друзья! — Рассчитанным жестом опустила ресницы. — Мы собрались за этим столом, разные люди, каждый со своей историей, но цель у нас одна, ведь так? Мы все признаем Марию Стюарт законной наследницей английской короны и надеемся, что она восстановит на острове католическую веру, коей привержены все мы, ведь правда?
Раздался рокот, выражающий всеобщее согласие, хотя кто-то восклицал тише, а кто-то громче. На миг я перехватил взгляд Фаулера и тут же отвел глаза.
— К тому же воцарение Марии Стюарт в Англии как нельзя лучше послужит интересам обоих наших народов, — жизнерадостно продолжала Мари, вытягивая перед собой тонкие пальцы и прикидываясь, будто любуется множеством разноцветных колец. — И это объединяет нас не меньше, чем общая вера. Нужно помнить, что мы — естественные союзники, даже если в чем-то мы и расходимся. Если забудем о единой цели, утратим и надежду на успех. — И тут она, подняв взор, одарила меня, лично меня, ослепительной улыбкой и лишь затем повернулась к другим.
Я с новым интересом всмотрелся в жену посла. Во что бы она там ни верила и какой бы набожной ни слыла, политик она помощнее супруга и за ее улыбками и девичьим румянцем скрывается стальная воля. Эта не станет, подобно Кастельно, заботиться об интересах обеих сторон и искать компромисс. Я украдкой бросил взгляд на посла: тот потирал переносицу большим и указательным пальцами и вид у него был изнуренный. Похоже, баланс сил в посольстве сместится теперь, когда Мари де Кастельно вернулась из Франции.
— Принести свечи? — негромко предложил Курсель.
Мы и не заметили, как слабое пламя стало угасать, и сидели уже в почти непроницаемой темноте.
— Не надо. — Отодвинув стул, Кастельно тяжело поднялся. — Пора укладываться. Моя жена только что приехала из Парижа, ей нужно отдохнуть. Завтра вечером мой капеллан будет служить перед ужином мессу здесь, в столовой. Доброй ночи, господа. Проводите мсье Дугласа в гостевую комнату, Клод. — Кивком головы он указал на тот конец стола, где Дуглас уснул, уронив победную головушку на руки. Курсель слегка поморщился от отвращения.
Хозяин любезно придерживал дверь столовой, прощаясь с нами, когда мы гуськом проходили мимо него в коридор. Мне пришлось резко остановиться: шедший впереди меня Генри Говард облапил Кастельно на французский манер (но с характерным для англичан отсутствием сердечного тепла).
— Насчет естественных союзников: вы же понимаете, что нужно договориться и с Испанией, чтобы придать делу ход, — прошептал он в самое ухо послу, но я услышал. — И лучше начать заранее.
— Как скажете, — вздохнул Кастельно.
— Трокмортон доставляет письма от Марии также и в испанское посольство. Что? Вы этого не знали?
Кастельно явно был задет этим известием, он будто об измене супруги только что узнал. Но он все еще крепко сжимал в своей руке руку Говарда.
— Она вовлекла в это Мендозу. Но он так…
— Прямодушен?
— Я бы сказал — груб. Тем более для посла.
— Мендоза — человек действия, — подчеркнул Говард, а затем, слегка поклонившись, ушел.
Против кого был направлен сей намек, и так ясно.
Оказавшись в коридоре, где нас уже не услышит посол, Говард обернулся и ткнул мне в лицо палец с тяжелым золотым перстнем:
— Может быть, тебе и удалось провести французского короля заодно с его посланником, но мне твоя рожа не нравится, не нравится, и все тут!
— Могу только попросить прощения за мою рожу, милорд. Такой уж наделил меня Господь.
Он сузил глаза и отстранился, чтобы осмотреть меня с головы до пят, точно барышник, который опасается, как бы ему не всучили порченую лошадь:
— Мне известно, что говорят о тебе в Париже.
— И что же говорят, милорд?
— Не шути со мной, Бруно. Говорят, что ты погряз в запретном колдовстве.
— А, это!
— И общаешься с дьяволом.
— Это уж точно. Кстати, он о вашей милости осведомлялся. Говорил, что припас для вас тепленькое местечко.
Говард сделал шаг вперед, вплотную ко мне. Он выше ростом, но я не подался назад и ощутил на лице его жаркое дыхание.
— Шути, Бруно, шути. Ты ведь, при всех своих ученых званиях, всего лишь шут, что здесь, что при французском дворе, а шуту дозволено говорить все, что в голову придет. Но наступит время, и король Генрих утратит власть защитить тебя, кто тогда будет смеяться последним?
— Разве суверен может ни с того ни с сего утратить власть, милорд?
Я услышал низкий, угрожающий смех. Он знает.
— Погоди: увидишь, что будет, Бруно. Ты погоди. А я покуда присмотрю за тобой.
За спиной послышались шаги. Говард отшатнулся, в последний раз бросил на меня угрожающий взгляд и поспешил прочь, выкликая слугу, который должен быть подать ему плащ. Я обернулся и увидел перед собой Уильяма Фаулера и с ним Курселя.
— Доброй ночи, доктор Бруно, — вежливо распрощался Фаулер, его молодое гладкое лицо лишено в мерцании свечи всяческого выражения. — Приятно было познакомиться.
Удовольствие было взаимным, заверил я его, с таким же нейтральным выражением лица. Он протянул мне руку, и, пожимая ее, я нащупал листок бумаги, пальцем направил его внутрь своей ладони и пожелал шотландцу счастливого пути. Сам же побрел к лестнице на второй этаж, мечтая про себя уйти вместе с Фаулером из дома французского посла, поговорить откровенно, вместе доискаться до смысла всего того, что мы услышали в эту ночь.
