— Правильно сделали, что нарядились по такому случаю, Бруно, — с иронией произнес он.
Я был одет, как всегда по вечерам, в приталенный камзол и панталоны из тонкой черной шерсти.
— На подобных празднествах осторожность не велит соперничать с дамами, — приветливо ответил я, складывая руки за спиной и озирая лодки на реке. — Дамы этого не любят.
Чайки пронзительно кричат и носятся над рекой, волны мягко плещут о подножие ступеней…
Курсель опустил взгляд на свой темно-красный наряд, и его, похоже, одолели сомнения.
— Бога ради, Бруно, Курсель, спускайтесь же в лодку! — позвал Кастельно, от нетерпения хлопая в ладоши. — Опаздывать нельзя.
Я уселся напротив Мари; она не только улыбнулась, но и подалась мне навстречу, и усыпанная драгоценными каменьями брошь на ее лифе уже не в первый раз бросилась мне в глаза. Что-то мне эта брошь напоминала, и я сосредоточился на форме украшения, а не на блеске бриллиантов и разглядел, что брошь изображает кривоклювую птицу, которая с распростертыми крылами поднимается над гнездом. Еще миг — и я вспомнил, где видел такую птицу, и чуть не вскрикнул: точь-в-точь такая эмблема была вырезана на золотой печатке, подаренной Сесилии Эш ее таинственным поклонником. Машинально рука моя потянулась к груди, там, под камзолом, я прятал кольцо на случай, если мою комнату снова обыщут.
— Что-то интересное, Бруно? — нежнейшим голосом спросила Мари.
Я поднял глаза, увидел, как лукаво изогнулись ее брови, и опамятовался: я бесстыдно таращился на брошь, приколотую к лифу в том самом месте, где белые полушария грудей круглились над низким вырезом платья. То-то мадам Кастельно поглядывает на меня с насмешливым укором, как на провинившегося школьника! Горячая кровь прихлынула к моим щекам. Больше всего меня волновала реакция посла, но он, как я убедился, взглянув на него исподтишка, ничего и не заметил, ибо тем временем давал Курселю подробные наставления насчет обратного пути, зато Курсель, метавший глазами молнии, не упустил ни малейшей детали.
— Ваша брошь! — поспешно произнес я и еще только усугубил неловкость, ткнув в украшение пальцем.
— Красивая, не правда ли? — все тем же шелковым голосом прошелестела она. — Я очень дорожу ею. Герцог Гиз подарил на память, когда я уезжала из Парижа.
Она легонько прикоснулась к броши и позволила своим пальцам как бы в задумчивости пробежаться по всему декольте. А я позволил моему взгляду следовать за ее пальцами, притрагиваться вместе с ними к светлой коже, изящной линии ключицы и к тени, что полумесяцем уходила в ложбинку между грудями. С трудом оторвав взгляд от этих красот, я убедился, что женщина пристально смотрит на меня.
— Вот как? Прошу прощения… — Я услышал, как дрогнул мой голос, и мысленно обругал себя. — Мне показалось, что я узнал этот герб.
— Феникса? — Наклонив голову, она повернула брошь так, чтобы получше ее видеть. — Наверное, вы не раз видели его во Франции. Это эмблема Марии де Гиз, тети герцога. Он получил брошь в наследство после ее смерти.
— Тети герцога? Стало быть, матери Марии Стюарт?
— Вот именно. Это был ее любимый символ, потому что она и сама столь часто восставала из пламени. Превратности судьбы не могли ее сокрушить. И Мария Стюарт, насколько мне известно, использует этот символ, как знак того, что из пленницы вновь станет королевой. И это вскоре свершится, если будет на то воля Божья.
Она улыбнулась зазывной, провокационной улыбкой, обнажив жемчужно-белые зубки. Я что-то пробормотал в знак согласия, но разум мой уже трудился вовсю. Узор ее броши во всех деталях совпадал с печатью кольца, и это был феникс, теперь я отчетливо разглядел, что «ветки гнезда» на самом деле были языками пламени, над которыми воскресшая птица с торжеством распростерла крылья.
Гребцы заработали в слаженном ритме, выводя нас на стремнину, усилился пронзительный ветер. Я отвернулся от Мари и уставился, ничего не видя, на южный берег реки, перебирая в уме буквы, окружавшие изображение феникса на печатке: Sa Virtu M'Atire. Припомнить надпись во всех подробностях для меня не составило труда, ибо моя система мнемотехники основана на визуализации, то есть опирается на зрительные образы, и, когда перед моим мысленным взором выстроились в ряд буквы, я вновь с трудом удержал крик, даже стукнуть себя самого готов был за идиотизм, ибо внезапно то, что казалось загадочным, стало ослепительно ясным, как этот золотой солнечный диск, висевший над нами на темно-фиалковом небе. Не шифр, но анаграмма: буквы, танцуя, менялись местами, и столь легко и просто, что и ребенок, мне кажется, разгадал бы, Sa Virtu M'Atire превращается в Marie Stuart.
Я низко склонил голову и прикусил довольно больно костяшки пальцев, чтобы скрыть охватившее меня волнение, ибо с этим открытием пришло и другое, пострашнее: кольцо, полученное Сесилией Эш, было не любовным залогом, скорее залогом политическим, знаком связи с шотландской королевой или какими-то ее сторонниками. Так значит, и ядом во флаконе для духов следовало воспользоваться во имя Марии Стюарт? Сесилия, выходит, была вовлечена в заговор, посягавший на жизнь Елизаветы ради возвышения Марии, а средоточие этих заговоров, насколько мне известно, следует искать во французском посольстве, среди тех, кто наведывается на ужин к Кастельно или в его часовню. Ветер бил в лицо, я отвернулся и прямо перед собой, как будто впервые, увидел лицо Мари — не Стюарт, но Кастельно.
— Что-то случилось, Бруно? — спросила она, осторожно дотрагиваясь до моей руки. — Вы огорчены? Я что-то не так сказала?
— Нет, нет, благодарю вас! — Я поспешно отдернул руку: Кастельно как раз поднял глаза и увидел чересчур интимный жест супруги. — Просто путешествия по воде не для меня. Стоило шагнуть в лодку, и желудок пошел кувыркаться.
— Как это неудобно для вас, вы же столько путешествуете по реке! — сухо заметил Курсель.
Я дернулся в сторону новой опасности:
— На что вы намекаете?
— Ни на что. — Он качнул головой, как бы сожалея, что вообще заговорил. — Но ведь мы вас в последнее время почти не видим, и мне показалось, что вы разъезжаете на лодке. Как-то ваш тощий кошелек выдерживает подобные траты?
— Я представился книжникам Лондона и передал им рекомендательные письма. У меня нужда в их библиотеках для продолжения своей работы, — постарался я как можно небрежнее пожать плечами. — Река — самый быстрый путь, и я предпочитаю путешествовать за свой счет, а не одолжаться лошадью у нашего хозяина. Вот и приходится бороться с морской болезнью. Это вас удивляет?
Курсель все так же неуловимо быстро качает головой и смолкает — понятное дело, я не добьюсь ответа. Он и так выдал себя, поддавшись мгновенному желанию уколоть. Откуда он знает, сколько и каким путем я разъезжаю, и какое ему до этого дело? Не он ли тот человек, что следовал за моей лодкой? Может быть, его послал по моим пятам в Мортлейк кто-то другой из посольских, кто сомневается в моей лояльности? Нет, тем человеком он быть не мог: присутствовал на мессе со всеми домочадцами, когда я накануне вернулся от доктора Ди, а мой преследователь высадился в Патни. И все же Курсель явно интересуется моими поездками. Я глянул на него искоса, и меня пробрала дрожь: с какой стати я позволил себе успокоиться, увериться, будто я могу уходить и приходить незамеченным?
