Игра, которую она ведет со мной, — кокетливые реплики, прикосновения, ловкое распределение внимания между мной и Курселем — все это лишь способ выстроить вокруг себя драму, не позволить, чтобы ее отстранили от главной роли. На миг я почувствовал к ней жалость, но тут же припомнил, с какой жестокостью она за обеденным столом призывала к священной войне, и эмблему герцога Гиза она носит, будто орден, ту самую эмблему, которой отмечены обе убитые девушки. Знает она об этом или нет, но каким-то образом Мари связана с этими преступлениями. Хотя, быть может, даже энтузиазм по поводу франко-испанского вторжения для нее — лишь еще один способ ощутить свою роль в мире, а не сидеть праздно, как подобает знатной даме, в увешанных гобеленами покоях, куда доносятся лишь смутные отголоски событий.
— Я вам не верю, — покачала она головой все с той же насмешливо-удивленной улыбкой. — Кем бы вы ни были, Бруно, внутри у вас спрятано нечто совсем иное, чем представляется снаружи. Хотя и снаружи вы вполне милы. — Она развернула большой лист с диаграммой так, что он лег нам обоим на колени, и притворилось, будто внимательно его изучает: палец медленно скользил от круга к кругу, а локоток тем временем все плотнее прижимался к моему. У меня же тело судорогой сводило от усилий не откликаться на недвусмысленный призыв.
— Так вы учили короля Генриха магии? — шепнула она, как будто рассчитывая, что перед такой близостью я не устою, во всем сознаюсь.
— Нет.
— А Елизавета хочет, чтобы вы учили ее магии? Об этом были вчерашние тайные переговоры?
— Нет.
Почему она так настаивает на этом? Кто-то подучил ее, подослал? Например, Генри Говард. Выпытывает сведения, которые повредят репутации королевы?
— Всем известно, что она держит при дворе астролога.
— Это не астрология. — Для убедительности я постучал пальцем по диаграмме. — Это способ упорядочить свой ум.
Ее пальчик остановился во внутреннем круге.
— Имена демонов?
Я выдавил из себя смешок, больше похожий на полузадушенный хрип.
— И еще раз: нет. Это тридцать шесть деканов зодиака, по три лика на каждый знак. Они же символы, образы памяти.
Тихо, словно призывая их в молитве, она забормотала имена: Ассикан, Сенахер, Ацентадер, Асмодель, Азикат, Вироазо… Волосы у меня встают дыбом от звуков этого вкрадчивого голоса, воздух плотно окутывает нас, точно бархат. Женщина оборачивается, плавным движением поднимает руку к моему лицу, подушечка большого пальца скользит по моей скуле, спускается к губам, тоска и желание в ее глазах пленяют меня, сбивают с толку. Отблески пламени танцуют в глубине ее зрачков — я пленен, я недвижен. Но в тот самый миг, когда ее лицо неотвратимо сближается с моим и я понимаю, что бессилен противиться, в камине с грохотом и треском лопается головня, разбрасывая во все стороны уголь и пепел. Мы оба подскакиваем от неожиданности — чары сброшены, и я поспешно встаю, прихватив в смятении лежавший у нас на коленях лист бумаги.
— Мари… я не могу. Ваш муж предоставил мне приют, я гость в его доме. Это будет… — Фразы повисают в воздухе недосказанными.
Женщина корчится на скамье, тело ее выгибается в одну, затем в другую сторону. Наконец она поднимает глаза, испепеляет меня взглядом. Я ранил ее гордыню, и ее гнев готов обрушиться на меня — щеки разгорелись, губы сжаты в тонкую белую линию.
— Одно слово моему супругу, — говорит она, и голос ее натянут как проволока, по которой ходят уличные акробаты. — Одно только слово, что вы осмелились дотронуться до меня, и вас выбросят из этого дома. Куда вы тогда денетесь? — Я не ответил, и она, еще выше вскинув голову, продолжала: — Вам останется лишь бежать поджав хвост в Париж. Одним словом я могла бы уничтожить вас.
— Конечно, это в ваших силах. Но зачем, Мари? Я вас ничем не обидел.
Она промолчала, отвернулась, зубы все так же стиснуты.
— Чего вы хотите от меня? — спросил я как можно мягче.
Она покачала головой, не отводя сосредоточенного взгляда от огня. Разгадать этого сфинкса не в моих силах, и я остаюсь при подозрении, что она пустила в ход свои чары, чтобы выманить у меня какой-нибудь секрет, думала, я окажусь слаб, поддамся. Впрочем, нельзя исключить и возможность, пусть призрачную, что она и впрямь испытывала искренние чувства или, по крайней мере, убедила себя в этих чувствах. В любом случае ни одна женщина не смирится так легко с тем, что ее отвергли, и нет хищника опаснее, чем оскорбленная женщина. Я опустился на пол перед этой нежной львицей, осторожно накрыл ладонями ее руки. Она не оттолкнула меня, но и не взглянула в мою сторону.
— Мари, — заговорил я, тщательно подбирая слова. — Мари, тринадцать лет я провел в монастыре. Я научился обуздывать желание. И сколь бы красивы вы ни были — а вы прекрасны (тут-то она удостоила меня взглядом, хотя все еще холодным), — я скован долгом уважения и верности вашему мужу и королю Генриху, его и моему господину. И я не хотел бы лишиться вашего уважения. — Если я когда-либо располагал им, но эту оговорку я воздержался произносить вслух.
Она в очередной раз стиснула губы, обдумывая и взвешивая мою речь, и наконец коротким кивком одобрила ее. Теплая волна облегчения прошла по моему телу. Я не хуже ее понимал, что она вполне способна отравить мне жизнь при посольстве, стоит ей только пожелать. С минуту я еще постоял на коленях, прикидывая, как быть дальше. Довольно одного неуклюжего движения, и гнев ее вспыхнет вновь.
— Может быть, на сегодня нам стоит закончить урок? — робко предложил я.
Она кивнула, и тут в дверь громко постучали. Я подскочил и выпустил из рук пальцы Мари, но поздно: Курсель, без приглашения ворвавшийся в комнату, застиг нас врасплох, и от его пронзительного взора не укрылась ни одна деталь этой сцены. Мари хватило совести хотя бы прикинуться на миг смущенной, но тут же она взглянула на своего злосчастного обожателя с лукавой усмешкой.
— Занимаетесь? — поинтересовался он — в шелковый голос завернут стальной клинок.
— Да, Клод, у нас все в порядке, благодарю, — лениво отвечала она. — Вам что-то нужно?
— Да, мадам. Гувернантка вашей дочери просила сходить за вами. Катрин не желает садиться за уроки.
Я внимательно следил за Мари и подметил ее первую, невольную реакцию — раздражение. Я видел, как досада стянула ее лицо в гримаску, но женщина тут же опомнилась и переделала выражение на более подходящее — материнской заботы.
— Неужто я должна все делать сама? За что мы ей в таком случае платим? — пробормотала она, поднимаясь и расправляя складки платья.
Она помедлила, словно соображая, следует ли попрощаться со мной, затем решительно выставила вперед подбородок и устремилась прочь, не сказав больше ни слова ни одному из нас. Курсель направил на меня взгляд, от которого мог бы потрескаться мрамор.
— Я полагал, вы даете ей уроки для улучшения памяти? — заговорил он, опустив руку на дверной засов. — Похоже, ваши занятия имеют противоположный эффект: вы оба забыли о том, что она замужем. Интересно, что скажет по этому поводу Кастельно.
