— Некоторым людям при дворе кажется, будто Ди оказывает слишком большое влияние на ее величество, а потому следует лишить его королевских милостей, — продолжал Уолсингем.
— И вы в числе этих людей, ваша милость?
Зубы его сверкнули на миг в темноте — Уолсингем усмехнулся.
— Я питаю глубокое уважение к доктору Ди и не стал бы ничего предпринимать, дабы повредить его репутации. Но не так мыслят другие члены Тайного совета ее величества. Лорд Генри Говард готовит, как я слышал, к публикации книгу и намерен поднести ее королеве, в сем трактате он свирепо обрушивается на пророчества и астрологию и на всех, кто пытается предсказывать будущее, именуя их некромантами и обвиняя в связи с дьяволом. Он не называет Ди по имени, но нетрудно догадаться, в кого он целит… Если Ди подвергнется обвинению в ведовстве, лихо придется всем его друзьям, и мне, и Сидни, и графу Лестеру. Говарды могущественны и опасны, и королеве это хорошо известно. Пожалуй, тебе стоит намекнуть насчет этого Джону, когда в следующий раз наведаешься в его библиотеку.
Я кивнул, подтверждая, что услышал и внял предупреждению. В тот момент, когда я склонился в поклоне, собираясь распрощаться, я увидел, как по траве несется к нам человеческая фигурка; короткий плащ наездника раздувался и хлопал за спиной вестника. Задыхаясь, гонец рухнул на колени у ног министра, и даже в жидком серебристом свете луны я мог разглядеть королевский герб на его ливрее, сплошь забрызганной грязью; похоже, он скакал изо всех сил, торопясь добраться к Уолсингему.
Гонец забормотал что-то о Ричмонде и деле неотложной важности, глаза его выкатывались из орбит. Я деликатно отошел и хотел было оставить их наедине, но Уолсингем окликнул меня:
— Бруно! Будь добр, подожди минуточку.
Я стоял в стороне, притаптывая ногами и растирая руки — становилось все холоднее, — а гонец тем временем поднялся на ноги и отрывочными, лихорадочными фразами заторопился рассказать, с чем он примчался. Уолсингем подался вперед, вслушиваясь в каждое слово, руки его по привычке были заведены за спину. Видно, и впрямь серьезные вести принес гонец из королевского дворца, настолько серьезные, что ради них следовало забыть о свадьбе.
Наконец Уолсингем пробормотал что-то в ответ, вестник поклонился и с той же поспешностью устремился в сторону особняка. Взмахом руки Уолсингем призвал меня к себе:
— Я должен немедленно отправиться в Ричмонд, Бруно. Дело скверное, и я хочу, чтобы ты поехал со мной. Прерывать празднество мне бы не хотелось. Мы уедем потихоньку, не привлекая внимания. Гонец отправился предупредить слуг, чтобы спускали лодку на воду. Все, что я успел узнать, я перескажу тебе по пути. — Голос напряжен, но Уолсингем был, как всегда, спокоен. Если и случилось нечто, повергшее ее величество в смятение, она вполне может положиться на Уолсингема, и вновь воцарится порядок, дисциплина, спокойствие.
— Неужто никто не заметит вашего отсутствия? — спросил я, указывая рукой на ярко освещенные окна, за которыми гуляла свадьба.
Уолсингем издал короткий смешок:
— Лишь бы я не прихватил с собой ключи от винного погреба, а так никто не спохватится. Поехали! — Он повел меня за дом и через сад к маленькой пристани, где мягко мерцали огни, отражаясь в темной воде. Пришлось мне умерить любопытство — его милость передаст мне слова вестника тогда, когда сочтет это уместным.
Глава 2
Дворец Ричмонд к юго-западу от Лондона, 1 сентября, лето Господне 1583
— Совершено жестокое убийство. — Уолсингем возвысил голос, чтобы я расслышал его за ударами весел — единственный гребец усердно подгонял маленькое суденышко к западу, против течения. Ветер искоса бросал нам брызги в лицо. Днем мы бы преодолели расстояние от особняка Уолсингема до Ричмонда за вдвое меньшее время, промчались бы напрямую, как птица летит, через Олений парк, но в темноте надежнее река, хотя ее русло и поворачивает не однажды, лениво пролагая себе путь вдали от моря.
— Но с какой стати беспокоить вашу милость? Погиб знатный человек? — Ветер отнес мои слова прочь, едва они вырвались из уст.
— Одна из фрейлин ее величества. Убита в нескольких шагах от личных покоев королевы, под носом у гвардейцев и всех прочих, кто обязан ее охранять. Можешь себе представить, в каком смятении весь дворец. Однако более всего милорда Бёрли напугал сам способ убийства, вот почему он призвал меня с такой поспешностью. Скоро мы узнаем подробности.
Он выпрямился и вытянул руку, впереди бледной тенью в свете луны проступал белокаменный фасад дворца, по бокам от привратницкой вздымались на изрядную высоту часовня и башня главного зала с гостеприимно освещенными окнами. К берегу реки сбегала целая рощица изящных башенок, каждая возносила к облакам позолоченные луковки, будто это были минареты или же покои восточного султана. На пристани у дворца, где отдыхал целый ряд деревянных барок и вода праздно омывала их борта, нас ждал слуга, он приветствовал первого министра глубоким поклоном, но лицо его оставалось мрачным. Королевские покои смотрят на реку, так что слуга повел нас самым коротким путем, через небольшую дверь в стене. У двери стояло двое стражей с пиками, они расступились при виде доверенного слуги. Несколько сильных ударов в дверь, затем наш проводник кого-то окликнул, скользнула вбок небольшая решетка, изнутри настойчивый шепот задавал вопрос за вопросом. Наконец дверь распахнулась, и из-за нее выскочил приземистый круглолицый человек — из-под черной, прилегающей к черепу шапочки торчали во все стороны распушившиеся седые волосы, лицо сморщено тревогой, руки расставлены. Старик торопливо обнял Уолсингема, затем глянул на меня, и в глазах из-под низких век плеснул страх.
— Кто это?
Уолсингем придержал его за локоть, успокаивая.
— Джордано Бруно. Верный слуга ее величества, — многозначительно добавил он, подтверждая свои слова кивком.
Старик вгляделся в меня, затем припомнил, лицо его оживилось.
— А! Твой итальянец, Фрэнсис? Монах-расстрига?
Я склонил голову, принимая такое именование — отнюдь не комплимент, и все же я ношу этот титул с некой гордостью.
— Так угодно называть меня римской инквизиции.
— Доктор Бруно — философ, Уильям, — с мягким упреком поправил друга Уолсингем.
Старик протянул мне руку:
— Уильям Сесил, лорд Бёрли. Фрэнсис высоко отзывается о ваших талантах, доктор Бруно. Этой весной вы славно послужили ее величеству в Оксфорде, как я слышал.
Грудь у меня сама собой выпятилась, лицо залилось краской. Уолсингем почти никогда не хвалит в лицо, и столь нехитрым приемом заставляет своих подручных еще более усердствовать, но вот, оказывается, он благосклонно отзывался обо мне перед лордом-казначеем Бёрли, одним из наиболее доверенных советников ее величества. Глупец, с улыбкой отчитываю я сам себя, тебе уже тридцать пять лет, ты не школяр, коего похвалили за сочинение, но именно так я чувствую себя и продолжаю сиять, хотя лицо Бёрли вновь омрачила тень.
