— А в середине кто-то моет руки, — промолвил я.
— Не без того, не без того, — кивнул Иван Кондратьевич. — Но мой вам совет: не копайте слишком глубоко, вы человек молодой, только жизнь себе испортите.
— Ваши слова больше похожи на угрозу. — Я посмотрел в глаза Герарду.
— Что вы, что вы! — Он поднял открытые ладони. — Просто я-то вижу — сейчас не время для разоблачений. Каким бы ни был ваш доклад, дело замнут, а вы только врагов себе наживете…
— Откуда такая уверенность?
— Судите сами. Государь уже в пути. По приезде его состоится открытие водопровода, будет праздник. Это время пряника, но не кнута.
— Скажите, Иван Кондратьевич, а вы не знаете, кого называют Длинным или Бульдогом? — спросил я.
— Не знаю, — покачал головой Герард-старший, кажется, искренне.
Он выдержал небольшую паузу, видимо размышляя, стоит ли выспрашивать у меня, кто этот Длинный или Бульдог и какое отношение имеет к водопроводу. Решив не любопытствовать, он уступил дорогу лакею с полотенцами и жестом пригласил к столу.
Поездка в Мытищи ничего не дала. Одно утешение, что от Тайнинского было рукой подать. Иван Кондратьевич показал мне целый городок срубов, в каждом из которых скрывалось по колодцу.
В один из срубов мы зашли. В центре помещения находилась яма, обложенная кирпичом. Глубина ее, по словам Герарда-младшего, составляла сажень. Разглядеть ее дно не представлялось возможным, поскольку в яме стояла вода.
— Там бьет ключ, над ним колодец и поставлен, — объяснил Иван Кондратьевич. — И таких здесь целых сорок три колодца, а родников чуть не в два раза больше.
— Семьдесят три, — уточнил Герард-младший.
Иван Кондратьевич склонился над колодцем и ткнул вниз пальцем.
— Видите, Петр Ардалионович, кирпичная кладка образует бассейн. И ключевая вода теперь не растекается под землей, а собирается в колодце. Оттуда идет труба, вон, видите отверстие? Вот когда водопровод откроем, вода побежит по этим трубам до самой Москвы! До Трубы, откуда мы с вами и начали наш путь.
Глава 17
Во дворец генерал-губернатора я решил не возвращаться. Слишком живо стоял перед глазами образ уставшего с дороги фельдъегеря, докладывающего градоначальнику об убийстве Петра Ардалионовича Рябченко. Приходилось признать, что своими усилиями я ничего не добился, а только усугубил собственное бедственное положение.
Что делать, что делать? Со дня на день в Москву прибудет император! Приедет граф Воронцов из Лондона, обещавший замолвить за меня словечко! И застанут они меня за святотатственным маскарадом! И как объясниться, чем оправдать свои поступки? Заговором, которого так и не раскрыл!
Эх ты, граф Воленс-Ноленс! Ну куда тебе во власть, коли с пятью козырями умудряешься всю игру против себя настроить?! Интриги властей предержащих это тебе не битва англичан с датчанами, когда русскому кого не ударь — все на пользу Отечества! Тут думать, думать нужно!
А ты на что надеялся? Ждал, наверное, что на пути водопровода ликующей толпой встретят раскаявшиеся заговорщики?! Ах, Петр Ардалионович! Вас не убили? Ах, как мы рады!
Глупость! Глупость какая!
А император уже движется в Москву… Остается одно: отправиться навстречу царскому поезду, кинуться к его императорскому величеству, рассказать все, что знаю, все, о чем догадываюсь.
Да, доказательств у меня нет. Оставалась опасность, что неизобличенные заговорщики затаятся, моим словам не найдется подтверждения, и буду я выглядеть как еще один шут, такой же, как Шубин. Отправит император в каземат меня. Что ж, на то его воля. Переживу. Поклонюсь в ноги графу Строганову, выручай, Александр Сергеевич, видишь, каким я дураком оказался!
— Господа, — обратился я к Герардам, — пожалуй, я покину вас. Возьму извозчика. Со мною помощник был Яков Иванович Репа, штабс-капитан в отставке. Увидите его, так не сочтите за труд, передайте, что я решил навестить тетушку.
Герарды, отправлявшиеся к московскому градоначальнику по своим надобностям, обещали исполнить просьбу. Я взял извозчика и велел везти в Большой Харитоньевский переулок.
— Андрей Васильевич, батюшка вы наш! — обрадовался старый слуга.
— Егорыч! Живой-здоровый! — воскликнул я.
Он, несмотря на хромую левую ногу, прытко заковылял в глубь дома, зычно возвещая:
— Матушка! Барыня! Марья Никаноровна! Граф Андрей Васильевич, племянник-с ваш, пожаловать изволили-с!
Я сбросил шинель и прошел в дом. В нос ударил запах нищеты и вонь от немытых тел: тетушка моя оставалась верна себе. Она всю жизнь пускала к себе бродяг. В первой же комнате я застал троих субъектов — не то женщин, не то мужчин, — разместившихся на сундуках.
— Heus-Deus, знаю, потом ты воздашь ей, — прошептал я, — но пока проследи, чтобы эти разбойники не зарезали ее ночью.
На пороге гостиной я застыл от изумления. У окна сидели три девицы и плели кружева. Тем же рукоделием занята была и кузина моя Лизанька, только что разместилась она за столом подле Марии Никаноровны. Тетушка посмотрела на меня словно инквизитор, которого отвлекли от работы в ту самую секунду, когда еретик дозрел до исчерпывающего вину признания. Кузина приподнялась в порыве броситься ко мне с распростертыми объятиями, но не бросилась. Щечки девушки залились румянцем, коклюшки посыпались на пол, а сама девушка застыла, будто удержала ее какая-то сила. А что за сила — без слов понятно: маменька ее за что-то на меня осерчала. Девицы-рукодельницы бросили на меня украдкою взгляды, полные надежды на то, что мое появление как-то освободит их от наскучившего им занятия.
Но изумление мое вызвано было не благостной сей картиной, но тем, что за столом напротив Марии Никаноровны и Лизаньки сидел каналья французишка! Вид у него был как у искренне раскаявшегося грешника, а подле ног его отирался Нуар! Кот ни единым движением не выразил радости при моем появлении. «Только тебя здесь сейчас не хватало!» — говорили его глаза.
— Жан! — рявкнул я. — Как ты здесь оказался?!
Мосье Каню состроил несчастную физиономию и развел руками. Тетушка перевела сердитый взгляд на Егорыча и промолвила:
— Ну и что ты финтишь, тетеря? Какой же это граф?! — Она кивнула на меня. — Это ж, правду люди говорят, якобинец какой-то! Родной тетке ни тебе здрасте, ни тебе поклона! Первым делом слугу своего приметил! А тот, смотри, даром что француз, а сбежал от якобинца!
Моего воображения не хватало, чтобы уразуметь, в чем я провинился? Тем паче если учесть, что мы больше года не виделись!
— Тетушка! Милая моя Мария Никаноровна! Лизанька, сестрица милая! — спохватился я. — Каюсь! Каюсь! И припадаю к рукам!
Я поклонился и облобызал руку графини Неверовой. А пока на правах брата целовал в обе щеки Лизаньку, Мария Никаноровна пихала меня кулачками в бок:
