«Конечно, не причинит, я же целюсь выше его головы», — мысленно отметил я.
— Ах, Андрей Васильевич, Андрей Васильевич, — покачал головой Михаил Дмитриевич. — Что же вы, мой дорогой друг, так неразборчивы в выборе друзей? Выбрали секундантом штабс-капитана Мыскина, а он наделал кучу долгов. Причем должен-то как раз Григорию Александровичу Шемлавскому. Из-за этих долгов ваш Мыскин превратился в каналью. В вашем пистолете слишком мало пороху…
Я с недоумением смотрел на майора Балка.
— Полиция, Андрей Васильевич, иногда все-таки не дремлет, — ответил он на мой немой вопрос и вполголоса, чтобы слышал только я, добавил: — В окружении Шемлавского полно всякой сволочи, в том числе и тайных агентов. Они-то и донесли.
— Это клевета! — выкрикнул Шемлавский.
— Тогда можете вызвать и меня на дуэль, — насмешливо отозвался майор Балк.
Григорий Александрович не ответил. Даже со своего места я заметил, как изменился его взгляд — Шемлавский смотрел, как побитая собака.
Михаил Дмитриевич громко продолжил:
— Отдайте оружие Мыскину. Пусть попробует застрелиться. С близкого расстояния, может, ему удастся оцарапаться…
Вновь застучали копыта, и из чащи выехали четыре полицейских драгуна. Следом показалась черная полицейская карета. Держались стражи порядка с напряжением, готовые к сопротивлению.
Шемлавский стоял на месте. Оба секунданта побежали к карете Шемлавского и скрылись внутри. Я опустил пистолет дулом вниз и промолвил:
— Нашу дуэль прервали. Что ж, выстрел за мной.
Балк накинул мне на плечи мою шинель.
— К счастью, врачебные услуги не понадобились, — промолвил доктор, вздохнул и помог Шемлавскому надеть шинель. Когда Григорий Александрович с видом незаслуженно оскорбленного человека направился мимо нас к своему экипажу, майор Балк сказал ему:
— Думаю, милостивый государь, вам лучше в ближайшие часы покинуть Санкт-Петербург.
Шемлавский вздернул подбородок и смерил Михаила Дмитриевича вызывающим взглядом. Майор Балк только усмехнулся и добавил:
— Впрочем, если угодно, можете дождаться высочайшего повеления на сей счет.
Я поставил ногу на подножку своей кареты, но Михаил Дмитриевич остановил меня:
— Не спешите, Андрей Васильевич. Полицейская команда вынуждена вас задержать, — промолвил он и, весело фыркнув, добавил: — Вам предстоит аудиенция у Каламбура Николаевича.
Я отпустил извозчика, — за обратный путь он взял с меня плату заблаговременно. Михаил Дмитриевич проводил меня в полицейскую карету. Я подчинился безропотно, хотя неожиданный поворот дела несколько взволновал меня. И это волнение, пожалуй, было первым новым чувством, помимо тоски от разрыва с Алессандриной.
Конвой препроводил меня в Петропавловскую крепость. Я размышлял о превратностях судьбы и о том, что российский воздух заражает своеобразным пониманием справедливости и правосудия. Злодеев, едва не отравивших половину Первопрестольной в угоду своему тщеславию, немножечко пожурили. А меня, предотвратившего исполнение злодейского плана, хотя и наградили орденом, но отправляют в каземат.
В крепости меня проводили в кабинет, где оставили один на один с военным комендантом Санкт-Петербурга князем Сергеем Николаевичем Долгоруким.
— Присаживайтесь, Андрей Васильевич, — предложил он голосом хотя и мягким, но не предвещавшим ничего хорошего.
Я сел на стул и произнес:
— Позвольте полюбопытствовать. В чем моя вина?
— A voila notre fugitive
[34]
, сказали мы, к кресту его приколотив, — выдал Каламбур Николаевич с усмешкой.
Глаза его с хитрецой говорили: что же это вы, граф Воленский, дурака валять решили? Ну-ну, валяйте. Посмотрим, кто в дураках останется…
Дверь за моею спиной заскрипела, вошел офицер и доложил:
— Его высокопревосходительство обер-полицеймейстер…
Сергей Николаевич жестом прервал его и поднялся из-за стола навстречу господину Эртелю.
— Вот, Федор Федорович, граф Воленский изволит любопытствовать, за что его препроводили в крепость.
— Здравствуйте, Андрей Васильевич. — Обер-полицеймейстер держался с подчеркнутой учтивостью. — Позволю напомнить, что вы совершили побег из-под стражи. А мы не можем позволить себе оставить беглеца непойманным. Подобный факт оказал бы пагубное воздействие на общее состояние дел, дисциплину, не говоря уж о нашей репутации.
— Попрошу подписать бумаги, — сурово промолвил военный комендант. — Вот здесь и здесь.
Я поставил свою подпись не читая. Бог весть, сколько времени предстояло провести в Алексеевском равелине наедине с соглядатаем. Но в эти минуты я думал о том, что лучшего лекарства после размолвки с Алессандриной и не придумаешь.
Отворилась дверь, вошел солдат и вывалил на отдельно стоявший стол туго стянутый узел. Погруженный в мрачные мысли, я не придал значения этому событию.
— Только теперь, — назидательно поднял палец Федор Федорович, — когда вы заберете свои вещи, вы вольны беспрепятственно покинуть сию обитель.
Обер-полицеймейстер указал на стол. Я узнал пуховую подушку, одежду и белье. Второй солдат поставил на край столешницы, в тень, кофейную пару. Словно сумерки окутали болото и одинокую цаплю. И впервые за последние дни в сердце моем пробудилось что-то теплое.
— Вещи, Федор Федорович, позвольте оставить здесь. Раздайте арестантам, тем, кто нуждается. А вот кофейную пару заберу. Спасибо, что сохранили ее.
Я вернулся домой, Жан Каню едва сдержался, чтобы не кинуться лобызать мои руки. И в то же время французишка поносил меня, прибегая к самым суровым выражениям из числа тех, которые мог позволить себе в моем присутствии. Утром, покидая квартиру, я ни словом не обмолвился камердинеру о цели поездки. И о том, что я, возможно, отправляюсь в последний путь, он не знал.
— Барин! Сударь вы мой-с! — кричал мосье Каню. — Что же это вы-с вытворяете-с такое-с! Майор Балк мне все рассказал-с! Вы что же это-с, стреляться задумали!
— Уже стрелялись, — ответил я, отмахиваясь от французишки, чтобы не путался под ногами.
— Вы его убили! — воскликнул Жан.
И на физиономии его радость смешалась с ужасом. Мосье Каню ликовал, что я жив, и страшился дальнейших событий. Полагаю, более всего он не хотел отправиться в ссылку вслед за хозяином.
— Нет, — покачал головой я. — Дуэль не закончена. Выстрел остался за мною.
— А-а-а! — протянул камердинер, не зная, радоваться или огорчаться. — А вам, сударь, письмо от тетушки-с…
Французишка взял со стола поднос и подал мне конверт. Я взломал печати и развернул бумагу. Жан застыл в ожидании с глазами, умильными, как у собаки, увидевший уготованную ей кость. Я пробежал глазами первые строки, а затем прочитал такое, отчего присвистнул и, обескураженный, плюхнулся на диван. Обеспокоенный камердинер засуетился подле, норовя заглянуть в письмо.
