— О чем ты задумался?
— Ни о чем… О прошлом.
— Тебе здесь все так же не нравится, да?
Я качаю головой. Но в глаза ей не смотрю.
— Сейчас здесь уже не так ужасно пахнет.
— Это верно.
— А раз ко мне вернулась красота, а в порту стоят купеческие корабли, мы добьемся своего.
— Да.
— Кое-кто считает, что Венеция — самый чудесный город на земле.
— Знаю, — отвечаю я. — Я встречал таких людей.
— Нет! Ты встречал только таких, кто похваляется Венецией, потому что она приносит им богатство! Но они не понимают, в чем ее красота. — Она глядит на море, щурясь от солнца. — Знаешь, в чем твоя беда, Бучино? Ты все время ходишь, уткнувшись взглядом в землю!
— Да, потому что я — карлик! — отвечаю я с неожиданным для себя самого раздражением. — А хожу так, потому что боюсь замочить ноги.
— А! Опять ты про воду.
Я пожимаю плечами:
— Ты не любишь пузатых мужчин, а я не люблю воду.
— Да, но если кто-то явится ко мне с кошельком величиной со свое брюхо, я сразу преодолею свою нелюбовь. Я не могу приказать воде уйти, Бучино. Вода — это и есть Венеция.
— Понимаю.
— Может быть, тебе стоит попробовать смотреть на нее как-то иначе?
Я мотаю головой. Она дружески толкает меня плечом:
— Ну попробуй. Взгляни на нее. Вон туда — вперед.
Я гляжу. Уже поднялся ветерок, он морщит поверхность лагуны торопливыми волнами, которые золотятся в лучах заходящего солнца. Будь я рыбаком и явись мне сейчас человек, идущий по этим водам, я бы наверняка бросил свой невод и пошел за ним. Пусть даже его церковь пала так низко, что продает отпущения богачам и осуждает бедняков.
— Видишь, свет и ветер бегут по ней, так что поверхность вся мерцает? А теперь мысленно представь себе город. Вспомни все эти богатые дома — с инкрустациями из камня и фресками, или величественные мозаики Сан-Марко. Каждая из них сложена из тысяч осколков цветного стекла, только вначале, разумеется, этого не замечаешь, потому что издалека видишь картину в целом.
А теперь снова погляди на воду. Сощурь-ка глаза, вот так. Видишь? То же самое. Поверхность воды состоит из миллионов сверкающих под солнцем осколков. И не только море. Представь себе каналы — как в них отражаются дома: неподвижно, безупречно — как в зеркале. Но стоит только налететь ветру или проплыть лодке, как отражение в воде искажается и дрожит. Не знаю, когда я впервые заметила это, наверное, еще ребенком — мне позволялось иногда гулять с матерью или с Мерагозой, — но я до сих пор помню, как меня это потрясло. Вдруг оказалось, что Венеция вовсе не прочная и целая, а вся составлена из кусочков — из частиц стекла, воды и света.
Моя мать думала, у меня что-то с глазами: я все время косила на ходу. Я пыталась ей объяснить, но она ничего не поняла. Она всегда смотрела только на то, что впереди. У нее не было времени на всякие пустяки и бессмыслицы. Много лет я думала, что, кроме меня, этого никто не видит. Как будто это — моя тайна. А потом, когда мне исполнилось тринадцать лет и у меня начались месячные, мать отправила меня в монастырь учиться правилам приличия и оберегать мою драгоценную девственность, и я разом всего лишилась. Я больше не видела ни солнечного света, ни воды. Всюду, куда я только ни смотрела, были лишь камни да кирпич да высокие стены. Очень долгое время я чувствовала себя погребенной заживо. — Она ненадолго замолкает. — Похожее чувство у меня было, когда мы впервые приехали в Рим.
Я гляжу вдаль. Мы с ней всегда разговаривали о самых разных вещах — о цене на жемчуг, о возвышении или унижении соперницы, о расценках на грех, о суде Божием и о том, каким чудом двое нищих вроде нас вдруг очутились среди званных на пир. Родись я рослым, как большинство, и будь при мне кошелек величиною с мой уд, меня бы пленило не только ее тело, но и ум. Но, как она мне часто напоминает, в некоторых вещах я больше похожу на женщину, чем на мужчину.
Небольшая флотилия лодок направляется от Мурано к берегу северного острова, их корпуса кажутся плотными черными сгустками в многоцветной морской ряби. Конечно, она права: если присмотреться, то поверхность воды делается мозаичной картиной, а в каждой ее частице — игристая смесь воды и света.
Но это еще отнюдь не значит, что в такой воде нельзя утонуть.
— Долго ты привыкала? — хмуро спросил я.
Она рассмеялась и тряхнула головой:
— Насколько я помню, мне сделалось веселее лишь тогда, когда к нам потекли деньги.
7
Мы возвращаемся в город, а там царит оживление, повсюду шумные компании, группы ремесленников, юнцов в вышитых куртках, с ногами полосатыми, как причальные шесты на Большом канале. Моя госпожа тщательно закутывается и опускает голову, но мы не можем не замечать возбуждения, разлитого в воздухе. Этому есть объяснение: город, который славится своей приверженностью к порядку, порой нуждается и в разрядке. С тех пор как мы сюда приехали, здесь было столько праздников, что я уже потерял счет святым, которых мы чествовали. К ночи вся площадь Сан-Марко будет заполнена колышущейся людской массой, но сейчас еще рановато для уличных потасовок.
Когда мы поворачиваем на площадь Санта-Мария-Нуова, я слышу позади топот, но поздно — нас толкают и едва не затаптывают. От удара я отлетаю к стене, стукаюсь об нее головой и в то же мгновенье вижу, как моя госпожа, потеряв равновесие, растягивается на булыжной мостовой. А толпа так увлеченно куда-то бежит, что даже не останавливается поглядеть — что же она натворила. Однако какой-то турок в тюрбане и в струящихся зеленых одеяниях видел с другой стороны кампо, как все произошло, и не успел я сам подняться и подойти к госпоже, как он уже поспешил проявить о ней заботу.
Ее плащ распахнулся, а капюшон съехал с головы. Он помогает ей подняться с земли, я вижу, как их взгляды встречаются, и понимаю, что ей будет трудно устоять перед искушением.
Если бы не существовало никаких правил и помех, мужчины, наверное, смотрели бы на женщин не отрываясь. Когда брюхо сыто, что еще остается? Такое видишь ежедневно на улице или на рынке — мужские глаза устремлены на женщин, словно их тянет к ним, как железо к магниту, вытаскивают их груди из лифов, поднимают юбки и задирают нижние сорочки, услаждаются бедрами и животами, зарываются в густую поросль, где прячется заветная влажная складочка. Что бы ни говорили священники, для большинства мужчин эта привычка естественна, это своего рода язык плоти, зачастую заглушающий язык молитвы, в нем тонет даже обещание искупления. И я, хоть и коротышка, сведущ в этом языке не хуже любого мужчины, который вдвое выше меня.
И потому я хорошо понимаю, какой трепет должен ощутить мужчина, когда роли меняются и с таким выражением на него смотрит женщина. Я видел подобный откровенный взгляд лишь у женщин, выпивших лишнего или же у профессионалок. И хотя большинство мужчин, положа руку на сердце, не отказались бы ни от тех, ни от других, будь у них выбор, непременно выбрали бы вторых, потому что только женщины вроде моей госпожи превращают вожделение из чего-то греховного и постыдного в нечто веселое и приятное.
