— Четверть часа истекает, — напомнил сенатор. — Перекрести его, Сашетта. И дам тебе сейчас хороший совет, Нерецкий. Ты его вспоминай, если силы оставят тебя. Коли благополучно выпутаешься и не застрянешь в Петропавловских казематах, то сразу уезжай на несколько лет в деревню. Женись, пусть рядом с тобой будет молодая красивая жена, столь же чувствительная, как и ты, но сильная духом и отменная хозяйка, чтобы избавить тебя от расчетов по продаже леса и покупке скота. Музицируйте там, рисуйте пейзажи и рожайте детей. А в столицу вернетесь, когда их будет не менее трех, а лучше четырех.
— Почему? — удивился, невольно улыбнувшись, Нерецкий.
— Потому, что тогда ты будешь думать не о благе земного шара, а о благе своих детей! И когда тебя начнут втягивать в безумное общество искателей несуществующей истины, ты прежде всего скажешь себе: нет, я не сделаю ничего, что бы пошло во вред детям! Как сказал я сам — и устранился от масонских дел, оставшись чем-то вроде наблюдателя. Что с тобой?
Ответ на этот вопрос знала Александра. Нерецкий, оттолкнув ее, закрыл лицо руками. Беседа с сенатором так разволновала его, что мысль о ребенке Поликсены привела едва ль не к отчаянию, хотя еще час назад он мог говорить о брошенной невесте более или менее спокойно.
— Не могу объяснить… Я вел себя, как последний негодяй… Я вверг в беду чистейшее существо…
— Это что-то новенькое. Послушай, сколько тебе лет?
— Двадцать семь.
— Порядочно. Думал, менее. Одну твою путаницу я, возможно, распутать сумею. Хотя одному Богу ведомо, сколько сил и времени это потребует. С прочими же изволь справляться сам. Я и знать о них ничего не желаю. Тебя избаловали, Нерецкий. Матушка твоя начала, любовницы продолжили. Болезнь твоя виной или какая-то мистическая особенность твоей натуры — одному Богу ведомо. Но ты, я боюсь, научился пользоваться тем, что вызываешь в людях сострадание. Это дурно, Нерецкий, и сейчас это умение — плохой помощник. Даже и не думай пускать его в ход. А мне, ей-богу, недосуг держать тебя в объятиях и бормотать утешения. Идем!
Александра поцеловала и перекрестила жениха. Потом долгим взглядом посмотрела ему в глаза — и увидела, как появляются слезы…
— Глаша, друг мой, поди сюда! — крикнул Ржевский. — Побудь с Сашеттой, а мы едем.
Быстро вошла Ржевская и обняла Александру.
— Пойдем, пойдем, — сказала она. — В классной сейчас урок рисованья. Поглядишь, какое диво Павлушка намалевал! Пойдем, я велю кофей сварить, и новинка у нас — купили в детскую ученого дрозда, Машенька от него не отходит…
Александра держалась стойко — пока не почувствовала, что экипаж Ржевского тронулся. Тогда вдруг показалось очень важным хотя бы помахать вслед, она кинулась к окошку, увидела спину лакея, стоявшего на запятках, и разревелась самым пошлым образом. Силы кончились — да и немудрено, когда приходится быть сильной за двоих.
— Сашетта, Сашенька, — твердила, успокаивая, Глафира Ивановна. — Велик Господь, все уладится.
По меньшей мере часа два провела Александра у Ржевских, пока поняла, что отрывает хозяйку от дел. И лишь в карете вспомнила, что собиралась отдать ей треклятый железный перстень. Но возвращаться не стала — было бы ради чего!
Дома она сразу прошла в спальню, велела раздеть себя, отцепить шиньон и не беспокоить. Она хотела молиться — не так, как в карете, бессвязно, а по правилам, по молитвослову, на коленях, и бить поклоны, и припоминать свои грехи, и каяться, и плакать — в надежде, что сжалится Господь и поможет Ржевскому вытащить жениха из передряги.
Началось ожидание.
Ничего не хотелось. Александра бродила по дому в старом кое-как зашнурованном платье, с растрепавшейся косой. Правильной молитвы не получалось — она, даже произнося церковнославянские слова, ждала записочки от Глафиры Ивановны. Их же было две. Первая — Алексей Андреевич дома не ночевал. Вторая — прислал записку с просьбой отдать посланцу стопку черных картонных папок с нижней полки книжного шкафа, того, что у дверей. О Нерецком не было ни слова.
Александра, опустившись на колени, смотрела на образа и не знала, с какими бы еще словами обратиться к Богу: смилуйся, отдай, верни? День за днем — одна мысль, одни слова, но где же ответ?
— Барыня-голубушка… — прошелестела в дверную щелку Фрося. — От Ржевских человек с записочкой…
Она единственная осмеливалась приближаться к Александре в эти дни — барыня-голубушка была похожа на запертую в клетке разъяренную тигрицу, хотя тигрица не стоит на коленях перед образами и не бьет сгоряча посуду.
— Фросенька! — Александра вскочила. — Где он, где записка?
Казачок Ржевских стоял в сенях — его предупредили, что хозяйка совсем бешеная, и он боялся лишний шаг сделать. Александра вбежала, вырвала из рук записку, прочитала и спросила:
— На словах ничего передать не велено?
— Барыня велели сказать, чтобы поторопиться.
— Ступай, скажи — сразу за тобой буду. Танюшка! Фрося! Одеваться! Скорее! Экипаж закладывать! Семену скажите — чтоб минуты не помедлил! Гришка, Андрюшка, помогите там ему!
Было не до взбивания волос и не до пудры. Сенатор Ржевский кратко просил быть у него, не тратя времени на щегольство. Александра надела редингот для прогулок, волосы велела связать лентой и распустить по спине, нахлобучила шляпу и сбежала вниз. Экипаж уже был подан.
По дороге, торопясь, чуть не сбили водовозную бочку и чудом не опрокинулись на повороте. Наконец возле дома Ржевских Семен с трудом удержал разогнавшихся коней.
В гостиной сидели Ржевские и Нерецкий. Все трое, увидев в дверях Александру, встали.
— Боже мой… — прошептала Александра. — Ты… ты свободен…
Нерецкий же, кинувшись к ней, опустился на колени, обхватил пышное платье, спрятал лицо в жестких атласных оборках.
— Да, да! — воскликнула Ржевская, и ее лицо дивно помолодело, сейчас она была — как монастырка белого возраста, для которой всякое событие вне стен Смольного — праздник. — Алексей Андреевич добился! Чего только ни пришлось…
Она осеклась, но и так было ясно.
Александра сразу не нашла слов благодарности — она только смотрела на Ржевских и вдруг поняла восторг старшей подруги. Конечно же, Глафира Ивановна радовалась, что Нерецкому удалось выпутаться из дела о государственной измене. Но едва ли не больше — тому, что ее муж победил, спас человека и достоин восхищения.
— Алексей Андреевич… — прошептала Александра, от волнения лишившись голоса. — Ох… что же это…
— Матвей, подай брусничной воды, — распорядилась Ржевская. — Выпей, Сашетта, полегчает.
Александра хотела было обнять ее, но Нерецкий словно цепями сковал — шагу не ступить. И отцепить его невозможно — прижался, как малое дитя.
— Нерецкий, будет тебе, — поняв, сказал Ржевский. — Мы все знаем, что благодарность твоя безгранична, и Сашетта, уговорив тебя добровольно сдаться правосудию, спасла тебя от худших бед. Встань, потом изъявишь свою признательность на коленях, в иной обстановке.
