Странные зигзаги делает рассудок, когда душа в смятении. Мысль о молитве потащила за собой мысль о Божьей воле: вот ведь зачем-то ведет Господь бывшую смольнянку не к Казанскому собору, а вдоль реки, в сторону моста… зачем?.. Что ей нужно на Васильевском, где она отродясь не бывала?..
Что-то все же было с ним связано, следовало только вспомнить. Поликсена остановилась, отошла в сторонку, уставилась на мост. Это было что-то недавнее, не связанное ни с годами учебы, ни с Москвой, ни с человеком, которому больше не нужны жена перед Богом и родной сын.
И вспомнилось! Где-то там на кладбище строят новую церковь, а у церкви божий человек порой бродит, как же его звать? Кухарка Авдотья сказывала — тех, кто приходит к нему, на ум наставляет. Звать его… да, именно так, Андрей Федорович!
Суеверия в Воспитательном обществе не поощрялись, сама государыня вышучивала их в своих комедиях, доводя до неимоверной нелепости. Среди девиц они бытовали — вроде как в шутку, для баловства. И странно было бы образованной смольнянке идти за истиной к божьему человеку, промышляющему по окрестным кладбищам, скорей всего — смущающему народ туманными предсказаниями. Смольнянке следовало бы в трудную минуту читать творения господина Руссо или в церковь идти к батюшке, да еще не ко всякому, а к образованному.
Но господин Руссо не мог предусмотреть таких заковыристых обстоятельств. А батюшка в любой церкви скажет одно — возвращайся, блудная дочь, к родне и замаливай грехи. К родне Поликсена не хотела — она словно бы ножом отрезала всю эту седьмую воду на киселе. Да и что ее ожидало, вздумай она вернуться? Отправили бы к кому-нибудь из шестиюродных теток в деревню, словно в сибирскую ссылку, — сиди там безвыездно, нянчи дитя.
Она не раз обещала Мавруше, что, родив, примет постриг, но это ведь тоже долгая история — в обитель могут сразу и не взять, соберут сведения, и в этом деле скорее всего тоже нужна протекция. Так, может, на кладбище божий человек укажет на инокиню, которая возьмет с собой? Как-то все уладит?
Извозчиков в столице осталось мало, и то, что прямо на набережной ее нагнали порожние дрожки, она сочла добрым знаком. Залезть, правда, было трудновато, но Поликсена справилась.
Впервые за все это время она ощутила радость — ехала неведомо куда, по колышущемуся «живому» мосту, не зная, что будет есть, где ночевать, а радость протиснулась в сердце, расправила там пушистые крылышки, и дитя угомонилось, словно бы задремало, беззвучно говоря: неси меня, матушка милая, не беспокоясь, туда, где нам обоим будет хорошо.
Поликсена отвечала дитяти: да, да, может, Господь будет милостив, и нам не придется разлучаться. Может, случится такое чудо…
Сойдя с дрожек у кладбищенских ворот, она пошла наугад, благо дорога была прямая. По правую руку строился новый храм, и Поликсене приходилось пропускать горластых мужиков с тачками и носилками. Дорога уводила в глубь кладбища, и там за кустами среди потемневших крестов мелькали головы в пестрых платках, повязанных узлом вперед, как это было модно у пожилых петербуржских мещанок.
Сейчас Поликсене торопиться было некуда, она огляделась, увидела у ближайшего креста лавочку, подошла, присела. Чудо не торопилось, где-то задерживалось. Поликсена смотрела на работников, что тащили к будущему храму бревна, и на детишек, которые, сбежав от скорбящих бабок, устроили беготню на небольшой площади перед храмом. Кладбище — а Поликсена впервые в жизни оказалась в таком месте — жило своей жизнью, и сейчас, когда не случилось ни одной похоронной процессии, эта жизнь была по-своему приятной: старушки приветствовали друг дружку, рассказывали новости; дети возились в кустах; нищие у ворот, перекликаясь, поддразнивали строителей; мелькнуло молодое лицо духовного звания в новеньком подряснике, строгое до невозможности.
Вдруг Поликсена услышала за спиной взволнованный шепот:
— Там он, там…
И другой женский голос воззвал:
— Митька, Митька, паршивец! О Господи, где ты так извозился-то? На вот копейку, снеси Андрею Федоровичу, от тебя примет.
— Коли на копейке — царь на коне, то примет…
Поликсена повернулась и увидела дивную картинку — молодая мать, тоже беременная, поплевав на ладони, приглаживала волосики малолетнему сыну. Сынок уже зажал в кулаке копейку и смотрел на кулак с понятным сожалением — чем на эти деньги пряничек дитяти купить, их кому-то чужому посылают.
Тут дитя во чреве Поликсены всколыхнулось, словно спросило: ведь и мы так будем, и мы?
Поликсена была далека от модной светской чувствительности, из-за чего смольнянки ею даже возмущались. Но тут сама ощутила, как лицо исказилось, как перед рыданиями. Слез в последнее время было пролито немало, — Поликсена и не подозревала раньше, что так плаксива.
Между тем чужое дитя было развернуто носом в нужную сторону и, получив легкий шлепок, понеслось по боковой дорожке. Поликсена, встав, пошла следом. То, что ей указывает путь босоногое дитя, тоже было хорошим знаком.
Андрей Федорович стоял перед крестом и молча молился. Длинные седые волосы были кое-как собраны в косицу, которая лежала на выцветшем, когда-то зеленом, сукне старинного, «с юбкой», кафтана. Роста он был невысокого. В руке божий человек держал древнюю черную треуголку, уже похожую на тряпицу. Худые ноги — голые, без чулок, — были обуты в неимоверно огромные башмаки, обвязанные веревочками, чтобы не отлетела подошва.
Со всех сторон к нему торопились женщины, но шли как-то осторожно, боязливо. Поликсена поняла — у каждой есть какая-то просьба, вслух высказывать нельзя, нужно лишь надеяться, что этот странный молитвенник поймет без слов.
Митька совсем не знал этикета — попросту дернул Андрея Федоровича за рукав. Тот повернулся, ребенок протянул копейку. Андрей Федорович копейку взял, оглядел и молча покивал.
— К добру, к добру… — зашептали женщины.
Обнаружив себя окруженным василеостровскими мещанками, Андрей Федорович пошел прочь, не разбирая дороги, по той узкой тропке, что разделяет два захоронения. Нельзя было его отпускать, и Поликсена поспешила следом, споткнулась, упала на колено.
Божий человек обернулся.
Его худое лицо показалось Поликсене странным — она лишь потом поняла, что ее смутило: такие люди обыкновенно не бреются, Андрей же Федорович не имел бороды.
— Ну что тут бродишь? — спросил он. — Тебя муж заждался. Ступай, ступай… в дом высокий под парусом… Отведите ее… — И пошел себе дальше.
Голос был хрипловатый, тонкий, в загадочном соответствии с лицом. Женщины, слышавшие эти слова, подошли к Поликсене, помогли подняться:
— Куда тебя, сударыня, отвести? Где ты живешь, кто такова, за кем замужем?
Поликсена не знала, что отвечать. Объяснять здесь, на кладбище, что жила с супругом невенчанной, что он любит другую, она не могла. Оставалось только молчать.
Но коли муж заждался — стало быть, Нерецкий сделал выбор? Предпочел ту, что носит его дитя? Это был недопустимый выбор. Что бы ни говорил Андрей Федорович, Поликсена не могла вернуться в дом Александры, да и на Вторую Мещанскую — тоже.
