Настала ночь, и калитка, через которую приходили на службу повара госпитальной кухни, отворилась. Вышли двое — один, постарше, в скромном платье больничного служителя, другой, помоложе, в самом простом, без галуна, кафтане, без шпаги. Этот выглядел, как учитель математики из отставных офицеров, зарабатывающий себе дневное пропитание в небогатых семействах, или как канцелярист, которому здоровье не дозволяет пьянствовать. Треуголку он надвинул низко на лоб, чтобы случайный встречный не мог разглядеть лица, еще придерживая ее, чтобы при нужде заслониться и рукой. Никаких повязок на нем, разумеется, уже не было.
Эти двое переговаривались шепотом, хотя поблизости не было ни души. С собой они несли потайной фонарь, дающий узкий луч света, который в любой миг мог быть загорожен плотной заслонкой. Больничный служитель с фонарем шел впереди, его спутник — сзади, готовый при малейшей тревоге скрыться во тьме.
Задворками и узкими проходами, меж сараев и складов, они вышли к Петербургской пристани. Там они нашли на пирсе лодку и расстались — больничный служитель вернулся обратно, а господин в скромном буром кафтане с ловкостью моряка прыгнул в лодку.
Парус подняли, судно взяло курс зюйд-ост, ветер был попутный, не слишком сильный, удобный, чтобы делать более восемнадцати узлов, и парусом заведовал опытный моряк. Господин в скромном кафтане молча сидел на корме. Он заговорил, когда стоящие в гавани Васильевского острова корабли были уже видны отчетливо. Нужно было решить, куда сворачивать — к северу ли, огибая Васильевский, или к югу, чтобы войти в невское русло.
Господина высадили там, где в залив впадает речка Смоленка. Он очень точно указал место, где стояли незримые в тумане мостки, и перебрался на сушу, не замочив башмаков. Имущества у него при себе не было, и он быстрой походкой скрылся меж домами.
Часа три спустя этот человек, уже одетый, как пристало господину благородного происхождения, катил по Адмиралтейскому проспекту в наемной карете. Время было не то чтобы раннее — трудовой люд уже поднялся, но и неподходящее для визита в приличный дом. Господин смотрел в окошко экипажа на уличную суету и машинально вертел на пальце перстень — серебряный, довольно крупный, с печаткой, изображающей букву «N» в завитках. Когда он находился в госпитале и потом плыл к Санкт-Петербургу, этого перстня у него не было.
Не доезжая Обухова моста, он вышел из экипажа. Нужный ему дом стоял возле особняка откупщика Саввы Яковлева, творения самого Растрелли, и лишь немногим уступал ему в великолепии. Дом, куда спешил господин, примыкал к яковлевским владениям, хотя места занимал поменьше и не имел большого сада, но точно так же смотрел на реку и имел роскошный фронтон с горельефом на греческий лад.
Собственно, к парадному подъезду господин, прибывший из Кронштадта, и не рвался. Он предпочел высадиться у ворот, за которыми были службы. Дворнику, что уже мел улицу, он сказал несколько слов, после чего тот поклонился и убежал. Минут пять спустя появился служитель, повел господина через двор, и вскоре оба, пройдя узким коридором для дворни, оказались в пустой анфиладе, убранной роскошно и со вкусом: во всех ее помещениях висели дорогие картины, небольшие, но в хороших рамах, стояла инкрустированная или позолоченная мебель. Это были парадные покои, куда с утра даже девки, чтобы смахнуть пыль, не заходили, и люди там появлялись только при больших приемах.
Дорогу к кабинету господин знал, отстранив служителя, пошел сам. Из анфилады он попал на лестницу, площадка которой была уставлена растениями в кадках, поднялся в третье жилье и вскоре оказался в приемной перед дверью кабинета. Над этой дверью, украшенной резными изображениями мечей, ключей, корон, секир и фонарей красовалась надпись, как в римском жилище времен Цезарей: «Salve».
Надо полагать, о посетителе было уже доложено, потому что он вошел без стука.
В глубине большого парадного кабинета сидел за столом некий господин, весьма пожилых лет, невзирая на ранний час, чисто выбритый, в опрятном парике, занятый работой — чтением толстой книги и выписками из нее. Он встал — тут оказалось, что на нем нечто вроде свободно спадающей синей мантии с широкими рукавами, под ней — длинный камзол, расшитый теми же знаками, что на двери, только совсем крошечными, простые порты, белые чулки и туфли со стальными пряжками.
Все предельно скромно в его одеянии — вся роскошь проявлялась в обстановке, в большом глобусе, стоявшем на особом столике, в картинах и мраморных бюстах, расположенных симметрично вдоль стен, между книжными шкафами, в бронзовом письменном приборе тонкой работы — между чернильницами стоял, словно поднимаясь из пенящихся волн, четырехвершковый Нептун с взвихренной бородой и с трезубцем. На каминной консоли лежали предметы, мало подходившие к прочему убранству: циркуль, угломер, линейка, молоток, мастерок. Они были разложены в строгом порядке, на равном расстоянии.
На столе стояли два серебряных подсвечника, каждый — на три свечи, и свечи горели — по странному хозяйскому капризу четыре окна были закрыты белыми ставнями, словно бы дневной свет мог помешать ему сосредоточиться.
Господин в мантии встал, и далее началось нечто вроде балета: гость и хозяин, двигаясь друг к другу, сделали равное количество медленных шагов и остановились. Господин в кафтане поднес правую руку к горлу особым образом, с локтем на уровне плеча, четыре пальца сжав вместе, а один нацелив себе в кадык. Постояв так секунды две, он отвел локоть чуть назад и руку опустил. Кабы не сверхъестественная серьезность на лице, этот жест бы напомнил известное моряцкое баловство — осушить чарку с водкой, поставленную на сгиб поднятой таким же образом руки, ни капли не пролив.
— Nemo… — сказал хозяин.
— …obligatur, — продолжил гость. — Salve, Vox Dei.
— Salve, Vir Nobilis.
Они протянули друг другу руки. Соприкосновение было воздушным — казалось, о твердости и решительности истинно мужского рукопожатия этим людям неизвестно, или же они избегают проявления грубой силы. Но каждый на мгновение скрестил средний палец с указательным, положив его сверху, — и два одинаковых серебряных перстня оказались рядом.
Тени четко рисовались на белых ставнях, словно залитые тушью. Два профиля — один высоколобый и курносый, другой со скошенным лбом, тонким орлиным носом, провалившимся ртом и торчащим подбородком.
— Так, — сказал носатый хозяин кабинета. — Благополучно ли ты добрался, Vir Nobilis?
— Да. Без приключений.
— Кто победил?
— А вы тут, в столице, еще не знаете?
— Я слыхал лишь, что началось сражение. И потом не покидал кабинета. Садись, рассказывай.
Приобняв за плечи гостя, хозяин усадил его в кресло, но тот явно не желал долгой неторопливой беседы. Он был беспокоен, теребил пальцы, а на почти отцовскую заботу хозяина ответил лишь взглядом.
— Да что рассказывать! Победы, в сущности, нет ни у кого. Каждая эскадра потеряла по кораблю, с тем и разошлись. Гроссмейстер увел свой флот от Гогланда.
