Отсылки к «Юлию Цезарю» находим в «Генрихе VIII» написанном несколько месяцев спустя. Там же упоминается ирландская экспедиция графа Эссекса, бесславно закончившаяся к началу осени 1599 года
[310]
; слухи о ее провале появились еще летом, поэтому, вероятно, «Генрих V» был написан раньше. Пожалуй, вопрос о датировке можно оставить в стороне, однако необходимо отметить, что эти две пьесы дополняют друг друга. В английской истории, так же как в «Юлии Цезаре», все неоднозначно и противоречиво и, пожалуй, гораздо более запутанно. Кто такой Генрих — ужасный злодей или великий вождь? Он достойный, храбрый человек или хладнокровный убийца? Превозносить его или высмеивать? Сцены воинской доблести чередуются с комическими эпизодами, принижающими героический пафос повествования. За королевской речью, начинающейся словами «Что ж, снова ринемся, друзья, в пролом, / Иль трупами своих всю брешь завалим!» следует реплика хвастуна Бардольфа: «Вперед, вперед, вперед! К пролому! К пролому!»
[311]
Возможно, элемент пародии возник здесь случайно. Шекспиру не нужно было останавливаться и обдумывать это. Он написал так, повинуясь своему чутью. Это получилось само собой: так пианист, не задумываясь, нажимает попеременно на белые и на черные клавиши.
Возможно, Шекспир сам сомневался в том, каковы на самом деле характер и побуждения короля — черные они или белые. Но это и не имеет значения, ибо скрыто за блестящим красноречием Генриха. Шекспира завораживала идея величия, а для него она прежде всего выражалась в способности создавать незабываемые строки и яркие сцены. Генрих не подвластен суду, он выше морали, он за ее пределами. Уильям Хэзлит в ходе дискуссии о «Кориолане» сказал: «Язык поэзии — это язык силы». Не важно, какому делу служила эта сила — благородному или низкому Воображение само по себе великая сила, и оно стремится ко всему, что покажется ему притягательным. Генрих присутствует во всех сценах, даже комических. Заметим также, что его речи пугающе похожи на речи Ричарда III.
Когда Шекспир следует Холиншеду, своему основному источнику исторических сведений, он бывает скучноват, а когда следует интуиции — он велик. Его «муза огня»
[312]
взмывает к небу, и воображение воспаряет вместе с ней. Длинные речи насыщенны и резки. Одна фраза, однако, вызывает особенный отклик. В начале пьесы Хор, роль которого обычно исполнял сам Шекспир, умоляет зрителей сесть и сосредоточиться: «Все ж вообразите / Событий правду в жалкой передаче»
[313]
. Шекспир отличался удивительной гибкостью ума. Большинство мастеров считало фальшивым все, что не соответствовало их понятию о подлинности. Шекспир подходил к этому по-другому.
Тема величия королевской власти, столь важная для Шекспира, пожалуй, ярче всего выразилась в «Генрихе V». Драматург придумал роль короля-лицедея. Хотя фигура актерствующего короля была единственной в своем роде, Шекспир не раз создавал образ властителя, возможно, гораздо чаще, чем любой другой драматург, как до «Генриха V» так и позднее.
Конечно, в исторических пьесах роль монарха — самая значительная и впечатляющая; однако есть также Лир, Макбет, Дункан, Клавдий, Фердинанд, Цимбелин, Леонт и еще множество титулованных правителей. Слово «корона» встречается у Шекспира 380 раз, и Эдмунд Мэлоун тонко заметил, что «когда он хочет выставить какое-то человеческое качество как совершенный образец, он водружает корону на голову персонажа, который это качество воплощает». Один из его постоянных мотивов — мотив отца и сына, и драматургия его пьес тяготеет к величию и достоинству. Трагические события интересовали его лишь постольку, поскольку они случались с людьми высшего звания; трагедии «из жизни низов», которые создавались в то же время, не привлекали его внимания. Но короли появляются в его комедиях так же, как и в трагедиях. Их не всегда окружает светлый ореол, но при всем этом автор относится к ним с пониманием, словно сообщник. Можно заметить, что в его трагедиях заключительные слова вкладываются в уста лиц высокого ранга; в последних комедиях рассуждение, на котором строится финал пьесы, произносит обязательно король или кто-нибудь из знати. В тринадцати из шестнадцати комедий в заключительной сцене появляется принц.
Не следует забывать, что на протяжении всей карьеры Шекспира постоянно осыпали милостями при дворе, а в последние годы жизни он носил ливрею как верный королевский слуга. Актер, ставший придворным, — это было вполне в традициях Ренессанса; как писал Джон Донн, «не столько театр похож на придворные игры, сколько придворные игры напоминают театр». Средства выразительности и позиция автора в шекспировских сонетах побудили викторианского критика и биографа Фрэнка Харриса представить его снобом. Не слишком корректное определение для человека, о чьих пристрастиях нам судить затруднительно. Сноб вряд ли мог бы создать миссис Куикли и Долл Тершит
[314]
. Но его больше увлекал внутренний мир правителя, а не подданного. Такое впечатление, что роль монарха вырисовывалась в его воображении сама собой, и один внимательный исследователь образной системы у Шекспира показал, что «его фантазии неразрывно связаны с идеей королевской власти». Наслаждался ли он мечтами о власти? Безусловно, между актером и королем имеется естественное сходство, оба они играют роль, облачившись в великолепные одеяния. Вероятно, это было одной из причин, по которым профессия актера притягивала Шекспира.
Он был известен среди современников как исполнитель ролей монархов. В 1610 году Джон Дэвис написал цикл стихов, адресованных «нашему английскому Теренцию, мистеру Уиллу Шек-спиру». Вот строки из него:
Ты для забавы королей играл,
Пою тебя, мой Уилл, вслед за молвою,
Что если бы король беседовал с тобою,
Ты б перед ним не сплоховал.
Итак, резонно предположить, что его манеры были достаточно изящны и «благородны» и его допустили бы в высшее общество, не будь он актером. В другом стихотворении тот же автор заявляет, что «сцена оскверняет чистоту благородной крови». В «Мере за меру» мы сталкиваемся со скрытым сравнением могущества драматурга и могущества правителя Вены: оба управляют человеческими судьбами, держась на расстоянии.
Шекспир действительно играл роли королей. Исследователи полагают, что он играл «Генриха VI» в одноименной трилогии и Ричарда II на пару с Бербеджем, исполнявшим роль Болингброка. Театральное предание гласит, что он играл призрак короля в «Гамлете» и одновременно короля- узурпатора. Несомненно, в этом выражалось инстинктивное уважение и почтение, которое он внушал своим коллегам, будучи «центром притяжения» в труппе; но, возможно, дело тут было в его собственном выборе. Его осанка отличалась благородством, а манеры — изяществом. Хотя где-то внутри него всегда звучал голос Бардольфа, подсмеивающегося над королем.
