Обнаружить нужный дом не было проблемой. Номер его, правда, оказался не 21 и не 31, а 10, но как только я попал на нужную улицу, я сразу все вспомнил. Мы поднялись на третий этаж, и я позвонил в дверь Фери.
Теперь я уже не могу сказать, что ожидал увидеть, когда Фери открыл дверь, но меня еще больше, чем раньше, поразила его хрупкость, его мышиная миниатюрность. Лицо его покрывали прыщи. Когда же Фери заговорил — а сделал он это не сразу, — я обратил внимание на то, что у него усилилась хрипота; этот факт заставил меня осознать, что уже месяца три я улавливал в его голосе почти незаметную одышку, заставлявшую его делать паузы между словами.
Занавески на окнах были задернуты, и в помещении было темно — зачем? Фери пришлось шарить в поисках выключателя настольной лампы, залившей нас троих призрачным голубым светом.
Все это время мы молчали. Фери жестом предложил нам войти, но не поздоровался и не выразил, что было бы естественно, удивления нашим визитом. Пока он в темноте возился с лампой, единственное, что он сказал, а я не мог припомнить ни единого случая, чтобы раньше Фери сквернословил, — было «И почему этот долбаный выключатель всегда не там, куда тычешь своим сраным пальцем?».
— Фери, — сказал я через несколько секунд, — извини меня. Мне действительно очень жаль.
— Ничего, — вяло ответил он, и я усомнился: понял ли он, за что я извиняюсь.
— Я хочу сказать: мне очень жаль, что я не пошел с тобой к доктору. У меня даже причины для этого никакой не было. Так что я действительно виноват.
— Ничего. Выбрось из головы.
Последовало короткое молчание. Потом Мик, в котором любопытство боролось с сочувствием попавшему в беду другу, прямо спросил Фери — что происходит, почему он уволился из школы, что ему сказал врач.
У Фери оказался СПИД.
Не то чтобы ему поставили такой диагноз. Ему еще вообще никакого диагноза не поставили. Но все равно он знал — у него СПИД.
Как выяснилось, консультация в парке Монсо не длилась даже и тех двадцати минут, что были на нее отведены. Врач только осмотрел горло Фери при помощи блестящего инструмента, похожего за маленькое зеркальце, потом тщательно вымыл руки, уселся за стол и принялся писать заключение; не отрываясь от бумаги, он сообщил Фери, что у того на деснах какой-то грибок, и поинтересовался — чуть ли не себе под нос («как будто кашлянул», как выразился Фери), — не гомосексуал ли он. Фери ответил отрицательно. Врач смотрел на него поверх очков так долго, что Фери решил: сейчас тот задаст ему этот вопрос еще раз… Наконец доктор сообщил, что дает Фери направление к своему коллеге, известному иммунологу, работающему в госпитале Кошен.
Услышав это, я ощутил дрожь где-то в животе. Все мы к тому времени знали о репутации госпиталя Кошен — это был центр изучения СПИДа во Франции.
Фери также рассказал нам, что в госпитале (куда он отправился сразу же), ожидая в приемной, пока его вызовут, он узнал в толстом кудрявом мужчине, который беспокойно расхаживал по помещению, того самого риелтора, с которым некоторое время назад провел несколько ночей (узнал, хотя тот сильно изменился: сделался тощим, и только низ живота у него оставался толстым — исключительно из-за калоприемника, который отчетливо вырисовывался, стоило бедняге присесть; да и когда-то пышная шевелюра сильно поредела…). Странное это было совпадение — если не считать того, что при СПИДе никаких совпадений не бывает.
Ни мне, ни Мику, после того как мы выслушали рассказ Фери, и в голову не пришло пытаться убедить его, будто он просто, как всегда, проявляет свою обычную ипохондрию. К тому же, сходив в уборную, я заметил у края унитаза похожее на звездочку пятно — смесь кала с кровью. Как ни странно, больше всего поразила меня не кровь, а именно кал. Я никогда раньше не пользовался уборной Фери, но не сомневался: ожидались посетители или нет, она должна была быть до ужаса гигиеничной, каким всегда был сам Фери.
Еще он рассказал нам, что ему сделали биопсию — взяли образчик ткани из десны — и он теперь ждет результатов. Однако Фери тут же сообщил нам — очень спокойно, — что результат его нисколько не беспокоит: беспокоиться можно было бы, если бы существовала хоть какая-то неясность. Он точно знал, что покажут анализы. Что же касается «Берлица»… у него же все лицо в прыщах, да и одышка усилилась, как мы сами слышим.
— Так что же теперь ты собираешься делать? — спросил Мик.
— А как ты думаешь? — ответил Фери. — Собираюсь умереть.
Апломб Фери никогда не давался: Скуйлером он не был. Стоило ему произнести эту фразу, как Фери вдруг беззвучно соскользнул на пол и, прежде чем кто-либо из нас успел что-нибудь сделать, начал кричать так пронзительно, что мы с Миком оба подпрыгнули.
— Мне двадцать четыре! — кричал Фери. — Двадцать четыре! Всего двадцать четыре долбаных года!
Несколько секунд я просто стоял столбом, слушая вопли Фери и не зная, что сделать, не зная, как ему помочь. Потом Мик оттолкнул меня с дороги с коротким «Да пусти же!», осторожно поднял Фери с ковра, усадил на софу, сел рядом, прижал к себе и стал гладить по голове, как собаку, пока Фери не выплакался. Сам Мик ничего не говорил. Он просто обнимал Фери и нежно отводил пряди его ненабрильантиненных волос с влажного лба.
Мы с Миком ушли от Фери примерно через полчаса. Фери достаточно пришел в себя, чтобы попросить нас уйти («Пожалуйста! Да, со мной все в порядке. Да, все будет хорошо. Мне просто нужно побыть одному»). Мы вернулись на площадь Бастилии тем же кружным путем, что и пришли. Никто из нас не сказал ни слова. Только уже у метро я повернулся к Мику и выразил свое искреннее восхищение его умением найти правильный подход к Фери.
— Знаешь, ты в самом деле великолепно сумел его утешить.
— А как же! — Улыбка Мика была такой широкой, что концы ее, казалось, торчали за ушами. — Я с двенадцати лет играю роль папочки.
Для тех, кто будет читать эти страницы, хочу пояснить: я так подробно описал выше-приведенную сцену, потому что уже тогда понимал (так оно впоследствии и оказалось) — я достиг поворотного пункта в своей жизни. Даже теперь я не могу забыть этого продуваемого ветром бульвара, велосипедной мастерской, кафе на углу с разрисованным меню и лица Фери, еще не «разрушенного», нет, но уже оскверненного болезнью, которая, как мы знали, подтачивает его. Я долго считал, что различие между тяжелой болезнью и легким недомоганием заключается в том, что первой страдаете вы сами, а вторым кто-то другой.
Нужно честно признать, говорил я себе, — ничья болезнь никогда не может оказаться такой серьезной, как та, с которой приходится бороться вам самому. Однако так было потому, что я не знал никого, о ком мог бы сказать: его несчастье — также и мое. В первый раз в жизни я понял, что значит страдать за другого, оплакивать другого, как самого себя. И еще я понял, что эта… наверное, нужно сказать «солидарность» определяется тем фактом, что Фери (хоть и симпатичный мне парень, но не более того) был геем и я был геем; он заболел СПИДом, и другие геи болели СПИДом; его участь (гомосексуальность, а может быть, и СПИД) была и моей участью, как бы различны ни были наши вкусы, как бы различно ни проявлялись наши отличия от других. Как бы то ни было, видел тогда я Фери в последний раз. Пока мы были у него и пока Мик обнимал и успокаивал беднягу, мне по крайней мере хватило присутствия духа запомнить номер телефона Фери; потом несколько недель я регулярно пытался ему дозвониться. На мои звонки никто не отвечал, так что я стал уже думать, не вернулся ли Фери домой, в Штаты. (Одно мне удалось выяснить точно — он не попал в «Кошен»: отчаявшись связаться с Фери иначе, я позвонил в госпиталь и попросил соединить меня с ним; к моему облегчению, выяснилось, что такого пациента у них нет.) Потом, когда я уже совсем потерял надежду, Фери неожиданно ответил на мой звонок; так случалось еще несколько раз. Наши разговоры бывали уклончивыми: спрашивая, как у него дела, я, естественно, в первую очередь имел в виду его здоровье, но коснуться этой темы напрямую не решался; Фери предпочитал отвечать в том же стиле: «О, не так плохо» или «Не хуже, чем можно ожидать». Только и всего. Даже когда я предлагал ему провести вместе вечер, он никогда не соглашался и не отказывался определенно: «Хорошо бы. Надо бы повидаться. Может быть, поужинаем вместе в „Шартье“. Я тебе позвоню». Я дал ему телефон «Вольтера», но Фери так никогда мне и не позвонил.
