Видимо, Ран знал об этом не хуже Эльзы, но не ушел. Он неподвижно стоял перед запертой дверью. Через некоторое время Отто вновь постучал. Эльза подошла и открыла. Вместо того чтобы заговорить с ней, Ран устремил взгляд на нее. Она была в тонкой ночной сорочке и не сразу догадалась, что одежда, подсвеченная сзади, выглядит прозрачной. Эльза прикрыла руками грудь. Взгляд Рана переместился на ее живот. Она отвернулась и поспешила надеть пеньюар, вдруг ощутив себя обнаженной. Ран вошел в номер и закрыл дверь. Запахнув халатик, Эльза спросила:
— Что вам нужно?
И сама удивилась нотке страха, прозвучавшей в ее голосе.
Взгляд Рана смягчился, он понурил плечи.
— Я хотел сказать вам… тебе, что я перестал писать книгу.
— Вы… ты перестал? Когда?
— В прошлом году. На самом деле… с тех пор, как познакомился с тобой. — Он печально покачал головой. — Не имело большого смысла продолжать. Все, что ложилось на бумагу, выглядело так, словно это написано кем-то другим. Я работал ради того, чтобы получить одобрение профессоров — косных и чопорных стариков!
— У тебя прекрасный стиль, Отто.
— Книгу не напишешь так, как пишут письма.
— Почему же?
— Просто она не закончена!
— Ведь ты можешь поступить по-своему. Почему бы не написать длинное, красивое письмо о твоих катарах? А они твои, и ты знаешь это! Не пиши для своих профессоров, потому что их учителя — точно такие же дряхлые старики, которые смеялись над Троей Шлимана, пока не увидели то золото, которое он привез с раскопок! Сделай это для людей, которые еще способны влюбляться! Расскажи о своих рыцарях-трубадурах, о дамах, которых они боготворили. Пусть они дышат, пусть живут, пусть будут полны жизни, как был полон ты, когда говорил мне о них!
— Я больше не могу писать, — пробормотал Ран. — Это… — Он взмахом руки обвел комнату. Эльза поняла, что он имеет в виду гостиницу. — Это убивает меня. Я не бизнесмен, Эльза.
— Скажи Дитеру, что хочешь выйти из дела!
— Не могу! Он считает… Он считает, что это большой успех… На самом деле это вовсе не так… Мое имя вписано в десятилетний контракт… — Эльза поняла, что эти мысли мучают его уже давно. — Я ненавижу это больше всего на свете! А ведь кем я только не работал…
— Но зимой гостиница закроется, а ты сможешь остаться здесь. У тебя появится время для книги. Ты будешь один, никто не станет тебя отвлекать!
Ран опустил голову. Он выглядел как человек, которому сказали, что жить ему осталось несколько месяцев.
— Наверное, ты знаешь: Морис Магре опубликовал новую книгу.
— Дитер что-то говорил. И что же?
— Ты читала ее?
Эльза покачала головой.
— О влиянии буддизма на катаров. Полная дребедень, конечно, как все прочее, что выходит из-под его пера…
— Ты должен закончить свою работу!
Ран пожал плечами.
— Это ничего не изменит. Они были буддистами. Француз высказался! Разве кому-то будет интересно то, что напишу я?
— Не пиши! Ты — трубадур! Ты должен пропеть свой рассказ! А если ты запоешь, все остальные на несколько часов забудут о своих заботах и станут мечтать о тех, иных временах, о восхитительных романах, о любви столь высокой, что для нее не нужны были ни прикосновения, ни поцелуи!
— Но я хочу, чтобы люди узнали, что произошло на самом деле! Крестовый поход Ватикана — преступление, Эльза!
— Он был преступлением семьсот лет назад, Отто. А сейчас это достояние истории. Расскажи о людях… и об этом крае. Это то, что ты любишь. Я вспоминаю первое письмо, которое ты мне прислал, когда я вернулась в Берлин…
Он улыбнулся.
— Ты его помнишь?
— А ты?
— Я пытался описать тебе, как выглядит небо, потому что знаю, какие унылые в Берлине бывают зимы, как тяжело дышится в большом городе. Мне хотелось, чтобы ты думала о солнце и красоте здешних пейзажей.
— Ничего более прекрасного я никогда не читала. С таких слов ты мог бы начать книгу. Давай будем честны друг с другом, Отто. Я для тебя — что-то вроде фантазии.
— Нет!
— Да! Ты любишь эти края. Ты должен любить их, когда будешь продолжать свою работу, иначе твой язык и действительно станет безликим. Пиши точно так же, как мне прошлой зимой. Только ты, ты один останешься на вершине Монсегюра!
— Ты не фантазия, Эльза. Ты та женщина, которую мне суждено было полюбить. Я не могу не мечтать о тебе даже тогда, когда не желаю иметь с тобой ничего общего! А когда я смотрю на тебя… мне хочется только одного: заключить тебя в объятия. Ты словно наложила на меня какое-то заклятие!
— Думаю, тебе лучше уйти.
Губы Рана тронула улыбка. На миг к нему вернулась былая уверенность.
— Прежде я хотел бы увидеть тебя.
— Ты меня увидел. Уходи!. Завтра можешь показать мне, где убили какого-нибудь катарского священника или некий рыцарь не поцеловал свою возлюбленную.
— Сбрось пеньюар. Сними сорочку. Позволь мне взглянуть на тебя, даже если ты никогда не позволишь мне прикоснуться к тебе. Я уже год люблю тебя. Я заслуживаю хотя бы этого!
— Ты знаешь, что я не могу! Я…
Ран протянул к Эльзе руки, чтобы снять с нее пеньюар. Эльза умолкла. Ран словно бы отключил ее. Развязав тесемки на поясе, он сбросил пеньюар с плеч Эльзы. Затем Ран прикоснулся к тонкой бретельке ночной сорочки и нежно спустил ее с плеча.
— Ведь легче этого ничего нет на свете, — тихо проговорил он. — Почему же ты не можешь это сделать?
Эльзе хотелось ответить: «Потому что я так решила», но она не в силах была произнести ни слова.
Ран снял бретельку с другого плеча. Эльза прижала сорочку к груди.
— Нет, — прошептал Ран голосом, полным желания. — Не делай этого. Покажи мне то, чем я никогда не буду обладать. Всего один раз, и я навсегда покину тебя.
Эльза заплакала.
Ран обнял ее и стал просить у нее прощения.
— Я веду себя ужасно, — говорил он. — Я чудовище, настоящее чудовище!
Но Эльза сказала, что плачет не поэтому.
— Я плачу, — пробормотала она сквозь слезы, — потому что это мгновение изменит все, потому что мы оба — настоящие чудовища!
Альтштадт, Гамбург
Суббота — воскресенье, 8–9 марта 2008 года
— Едут.
Голос Черновой был холоден, но Карлайл понимал, что она взволнована.
— Мэллой ведет машину, с ним двое, одна из них — женщина. Агенты следуют за ними.
Карлайл подошел к окну и посмотрел на темные улицы.
— А что с Олендорфом?
