— Нам? — переспросил Марко.
— А ты до сих пор полагаешь, что оказался здесь случайно? — Тара приподняла бровь. — Пойдем-ка вниз. Там есть еда и вино. Дай мне руку. Занятно, ты пахнешь совсем не как латинянин. Но и не как ромей.
— А как?
— Как ангел. Но грязный. Которому не помешает помыться. Да и мне тоже, после всего этого… Слуги разбежались, поэтому разжигать огонь и носить воду придется тебе. А пока что расскажи, где ты научился индийской защите?
— Уфф… На сегодня хватит, пожалуй.
— То есть, как это? Я протестую! На самом интересном!
— Продолжение завтра!
— Завтра, завтра, не сегодня — так лентяи говорят!
— Нет, я решительно более не в состоянии лежать в постели с восхитительной женщиной, рассказывать сказки и одновременно сдерживать свое звериное начало! Это какая-то «Тысяча и одна ночь» наоборот получается. Я прекращаю дозволенные речи!
— Так вот почему ты наговорил непристойностей! А я — то наивно полагала, что это необходимая часть повествования!
— Конечно, необходимая. К тому же, как отметил один мой знакомый писатель, кстати, русский, немножко эротики в серьезном тексте никогда не помешает. Это бодрит уснувшего было читателя.
— Неправда, я не спала, а просто закрыла глаза! И все время, кстати, чувствовала это твое… звериное. Скажи, только честно, а ты бы возбудился, если бы увидел меня, ну… как эту Тару?
— Разумеется, ведь это естественная реакция подкорки головного мозга. Мы, мужчины, в этом смысле весьма примитивно устроены. Другое дело, что приходится сдерживать свои порывы, ведь тем люди и отличаются от животных, что имеют возможность противостоять своим первобытным инстинктам. Жалко, что мало кто этой возможностью пользуется…
— Знаешь, в твоем рассказе меня многое удивило. Я не предполагала, например, что в Константинополе, где находилась тысяча церквей и все ходили замотанные в материю с головы до пят, бытовали такие разнузданные нравы. То, что ты описал, скорее, похоже на Древний Рим в эпоху упадка.
— Знать предавалась разврату во все времена. А чем сильнее религиозные ограничения, тем больше соблазна их нарушить.
— Ну, допустим. Но эта… куртизанка! Сперва убила троих, потеряла любимого человека, была изнасилована, а после как ни в чем не бывало чуть ли не заигрывает с Марко! Таких женщин не бывает! Даже в России.
— Видишь ли, эта Тара существовала на самом деле и была необыкновенной женщиной. И моей пра — восемь раз — прабабушкой. Но об этом ты узнаешь завтра.
— Ты же говорил, что это семейная легенда! А теперь выходит, что это быль?
— У каждой легенды есть реальные корни. У этой — манускрипт тринадцатого века, история, записанная со слов Марко его сыном. Я лишь по мере сил беллетризировал ее и допускаю, что погрешил против истины в мелких, несущественных деталях. Я ведь не специалист по медиевистике и не глубокий знаток византийских реалий.
— Да-да, ты сказал, что он вошел в триклиний, в котором был бассейн, а это помещение, насколько я помню, называлось атрием.
— Нет, в Византии это слово стало означать просто парадный зал. Но это все совершенно неважно.
— А что важно?
— То, что ты тоже необыкновенная женщина. И поэтому во мне опять пробуждается животное!
— Какое именно? Кролик?
— Молчи…
— Ты спишь?
— Да. И вижу сны. А ты?
— Не могу. Я счастлива. Впервые за много лет. Может быть, и вовсе впервые.
— Не надо плакать.
— Это не слезы. Это ночная роса. Ничего. Обними меня. Крепко-крепко.
— Вот так?
— Да. Чтобы мое счастье было между нами и не могло убежать.
— Все убегает.
— Да, но знаешь, я даже поверила словам Шоно. Что у меня будет долгая жизнь.
— Шоно зря не скажет.
— Но ты ведь будешь со мной? Зачем мне долгая жизнь без тебя?
— Очень постараюсь. Я ведь тоже заинтересованная сторона.
— Я тебе тоже почему-то верю. Хотя у тебя и лукавые глаза.
— Хочешь молчать или разговаривать?
— Разговаривать. Сейчас мне кажется, что я никогда в жизни не разговаривала. А о чем?
— О чем хочешь. Расскажи, почему тебя так удивила моя фамилия.
— О, это очень забавно! Один русский писатель — ссылаться на разных русских писателей уже становится доброй традицией наших с тобой бесед — написал детскую сказку «Золотой ключик». Я читала ее… своему сыну. Так вот, помимо того, что название сказки звучит почти так же, как твоя выдуманная фамилия, еще и одного персонажа зовут Карабас Барабас. Суди сам — могла ли я не удивиться такому двойному совпадению?
— О чем эта сказка?
— О приключениях деревянного человечка. Что-то вроде «Пиноккио», но гораздо веселее и без скучной морали. Почему ты вскочил?
— Кажется, мы с тобой ссылались не на разных, а на одного и того же писателя. Как зовут твоего?
— Толстой. Но не тот, который с бородой, как метла, Лёв…
— Знаю, знаю! Это он! Черт побери, теперь все стало ясно! Шоно был прав, как всегда, нет, как никогда!..
— Да что случилось-то? Отчего ты так разволновался?
— Оттого, что это вовсе не совпадение! Нет! Ты должна мне все рассказать!
— Что именно, дорогой?
— Все, что тебе известно про этого человека и его сказку. Ты хорошо ее помнишь?
— Думаю, да… Ну, то есть, более или менее. Ты уверен, что дело не терпит отлагательств? День был такой… насыщенный, я устала.
— Нет, прошу тебя, сейчас! Хотя бы в общих чертах, и главное — чем она отличается от «Пиноккио»!
— Боже, какая ажитация! Можно подумать, это вопрос жизни и смерти!
— Да, это вопрос жизни и смерти! Я тебе потом все объясню. Но сперва мне надо узнать как можно больше о сказке. Не показалось ли тебе что-нибудь в ней странным. Итак?
— Итак… Кое-что и вправду показалось. Но я не придала особого значения. Моя сестра Катя работала редактором в издательстве детской литературы. Она говорила, что у Толстого был договор о переводе «Пиноккио», но он все никак не сдавал рукопись. Вскоре речь зашла уже не о переводе, а о создании сказки по мотивам, но дело опять не двигалось, а зимой тридцать четвертого у него случился очень тяжелый инфаркт. Толстой забросил серьезную работу и написал-таки сказку. Это удивительно, так как в тот момент он был почти при смерти.
— Это-то как раз не удивительно. Что еще?
— Еще? Не знаю… Ну, разве что предисловие, в котором Толстой объяснял читателям, что он в детстве читал сказку Коллоди, пересказывал ее другим детям, каждый раз прибавляя что-то от себя, пока она не превратилась в его собственную. Но он взялся за свою книгу во вполне зрелом возрасте, к тому же я точно знаю, что первый перевод на русский был сделан никак не раньше тысяча девятьсот восьмого года, когда Толстой уже не был ребенком. Конечно, возможно, что он читал в оригинале…
