Беэр изумленно воззрился на нее:
— Все-таки не зря я в вас влюбился с первого взгляда, Верочка. В моей жизни была только одна женщина, способная отличить штуцер от аркебузы. Но это было давно, в Египте. Мы с ней вдвоем охотились на крокодилов и гиппопотамов. Это было ужасно романтично… Бьюсь об заклад, вы отменно стреляете! Ведь так? — Весь его одесский акцент куда-то пропал.
— Думаю, да. — Вера склонила голову набок и улыбнулась. — Но охоту не слишком-то люблю. Во всяком случае, на безопасных зверей. А в ружьях разбираюсь немного оттого, что была… близко знакома с одним любителем. Он собрал огромную коллекцию охотничьего оружия — реквизированного у буржуев и аристократов, разумеется. Жемчужиной его сокровищницы был очень похожий на ваш Holland & Holland с царским вензелем, только калибром поменьше. Можно? — Она протянула руку, и великан безропотно протянул ей свою драгоценность. — Ох, какой тяжелый! С этим можно и на слона идти! Мотя, скажите, а зачем вам тут такая гаубица? В здешних лесах самый страшный зверь — кабан… или человек. Нужно бы что-то полегче и поскорострельнее.
— Вы меня не устаете поражать, ей-богу! Эту пушку я приобрел из чистого пижонства. Ну, и еще воспоминания детства — обожал читать рассказы про африканскую охоту, а там у всех обязательно был штуцер не меньше этого вот. А давеча, когда вы сидели в парикмахерской, зашел в оружейный магазин, увидал там свою детскую мечту, ну и подумал, что неизвестно, как оно все обернется… а так хоть порадуюсь обладанием. А на э… кабана у меня вон в том чехле замечательная игрушка Purdey, smooth-bore, как это говорят по-русски, гладко дульный?
— Гладкоствольный.
— Да. Возьмите его вместо вашего маузера! Он довольно легок.
— Спасибо, но с этим мне как-то привычнее, — Вера погладила темное ложе карабина, — да и зарядов в нем больше.
— Ну, как знаете…
В голосе Беэра послышалась обиженная нотка, и Вера поспешила перевести разговор на другое:
— Мотенька, вы стали рассказывать про Маккавеев, это было очень занимательно. И не дуйтесь на меня, пожалуйста, я не вполне пришла в себя после утреннего происшествия, потому и нетактична.
Беэр мгновенно оживился:
— Хотите орешков? Арахиса? Я всегда ношу в карманах.
— Орешки давайте. И расскажите уже про этих ваших Маккавеев, не мучьте! — сказала Вера жалобно, хотя и силилась улыбнуться. — Мне надо, наконец, понять, что я такое и зачем здесь оказалась, а вы ходите все вокруг да около! Вы все — такие несносные обскуранты!
— Верочка, ангел мой, бога ради! — Великан прижал ручищи к груди со столь трепетным видом, что стал похож не на отпетого, а на кающегося разбойника. — Помилуйте! Всё, ради чего мы так тянем резину, это токмо ваше драгоценное душевное здравие! Если бы вы знали, в каком мы сами были потрясении, когда… Хотя мы, разумеется, не можем быть ни в чем уверены… Знаете ли, ученые — самый суеверный народ в мире… — Казалось, ему не хватает дыхания, чтобы довести фразу до конца.
— Да знаю я этот народ! — Вера нетерпеливо дернула плечом. — Мотя, не томите, вы же сами сказали, что я необыкновенная женщина! Вот давайте предположим, что это действительно так, и я как-нибудь справлюсь с этим переживанием! Мотенька, вы же не врач, — она кивнула на спящих поодаль Шоно и Мартина, — а такой же авантюрист по натуре, как и я.
— И то верно, — неожиданно легко согласился Беэр. — Я из тех, кто рубит хвост одним махом.
— Так отрубите же! — взмолилась Вера, — Мне уже не будет хуже, чем сейчас, потому что это просто невозможно! — Слезы брызнули из ее глаз, и она отвернулась, больно закусив согнутый указательный палец.
— Верочка!.. — Мотя нерешительно придвинулся гигантским голубем, нежно погладил ее по плечу, воркуя: — Что вы? Право же… Все не так уж…
Она неожиданно обернулась и, вцепившись в его жесткие кудряшки, долго поцеловала в губы. Великан захлопал глазами, завел руки за спину, окаменел.
— Вера! Ангел мой, — прошептал он, лишь только рот его оказался свободен. — Зачем вы это? Этого нельзя…
— Я не ангел, — зло ответила Вера, вытирая глаза грубой замшей рукава. — Это вот он — ангел, а я — убийца и шлюха. Кто я такая, чтобы он меня любил?
— Что вы такое говорите, милая? — забормотал Беэр, непритворно ужасаясь услышанному. — Как же он может вас не любить, если вы его предназначение свыше?
— Я не хочу, чтобы он меня любил как предназначение! — Глаза Веры вновь увлажнились, она зажмурилась, мотнула головой. — Я хочу, чтоб он любил меня, как вы! Да, я знаю, знаю — ваше большое сердце стучит так громко, что выдает вас с головой. Ах, Мотенька, если бы не он, если не вся эта история, я была бы с вами, клянусь! Вы ведь мне очень-очень нравитесь!
— Но как же… О-ох… Но как же Марти? — Беэр с трудом выталкивал из себя звуки.
— Его я боготворю. И буду с ним, что бы ни случилось. А он… Вы заметили, что он едва перемолвился со мной словом после того… случая на дороге? Я ему стала омерзительна?
— Боже, какие глупости вы говорите! — вдруг рассердился Беэр. — Да он же просто места себе не находит, потому что из-за него, как он считает, вы подвергаетесь смертельной опасности!
— Правда? А вы? Как вы считаете?
— Я фаталист, — буркнул Беэр, внимательно разглядывая носки сапог.
— Мотя, — тихонько позвала его Вера, секунду помолчав, — а ведь нас всех здесь, пожалуй, убьют, а? — Голос ее прозвучал на удивление спокойно.
Беэр пожал могучими плечами и спросил:
— Я знаю? Но мы очень постараемся, чтоб нет.
— Ладно, не будем об этом, — Вера закурила, воткнула горелую спичку глубоко в мох, прислонилась спиной к корявой сосне и, прикрыв глаза, попросила: — Расскажите мне, наконец, эту историю про Маккавеев.
28 января 1161 года
Константинополь
— Когда упомянутый мною Антиох
{39} по прозванию Эпифан, которого не без оснований отождествляют с малым рогом из откровения пророка Даниила, не удовольствовавшись ограблением Храма, решил искоренить самою веру иудейскую — запретил под страхом смерти обрезание, изучение Торы и соблюдение прочих заповедей, — многие иудеи по малодушию или из корысти поддались ему, приняли греческие имена, стали приносить жертвы языческим богам… — На лице Соломона появилось такое выражение, будто он хочет сплюнуть, но не знает, куда. — Однако многие предпочли умереть с гордо поднятой головой, не изменив вере праотцев. А иные ревнители подняли не только головы, но и меч. Ты, верно, слышал про восстание Хасмонеев?
Дэвадан ответил:
— Да, припоминаю что-то такое. Какие-то чудесные победы…
— О! Со времен Иисуса Навина
{40} не было среди иудеев столь выдающегося полководца, как Иуда Маккавей! С малыми силами неизменно побеждал он бесчисленных врагов, что подтверждает праведность его деяний перед Господом. Были такие, кто почитал Маккавея за Мессию, что, конечно, неверно, ибо, во-первых, он не происходил из рода Давидова, а во-вторых, умер насильственною смертью, как и все четыре его брата. Последним из братьев правил Иудеей мудрый Симеон, а когда и его предательски убили, власть унаследовал единственный оставшийся в живых сын Симеона Иоанн, которого по-гречески звали Гирканом. Иоанн Гиркан счастливо избегнул участи злодейски умерщвленных братьев, сделался первосвященником и сподобился от Господа покойно править своим народом в течение тридцати одного года и умереть своею смертью в окружении пятерых сыновей. Однако перед самою кончиной он предрек неблагополучное будущее хасмонейской династии. И прорицание сбылось в точности — его старший сын Гиркана Иуда Аристобул вскоре самовольно провозгласил себя царем, чего прежде него не дерзнул совершить ни один из Хасмонеев.
{41} К тому же он заточил в темницу свою родную мать и всех братьев, кроме Маттатии Антигона, которого любил и сделал соправителем…
