Прошедшее время похоже на пыль — к древности спрессовывается в камень. Настоящее — острее всего чувствуется, когда глядишь на закат. Будущее существует лишь в грамматике.
38 год до нашей эры
Иерусалим
Аббе тогда исполнилось тринадцать. Он уже был bar-mitzva — сыном Заповеди — и усердно готовился к храмовому служению по примеру отца.
На следующий день после того, как парфяне захватили Иерусалим и провозгласили Антигона Маттатию царем и первосвященником, Элиезер, не говоря ни слова, отвел сына к деду и оставил их наедине.
Хизкия, подслеповато щурясь, так долго рассматривал Аббу, что мальчик не выдержал:
— Это я, дедушка!
— А я уж было подумал ангел смерти. — Старик усмехнулся, выпростал из-под покрывала сухую и скрученную, как корень оливы, руку и, ухвативши внука за полу хитона, притянул к себе. Усадил на край ложа, потрепал по золотой голове, вздохнул: — Смотрел я на тебя, а видел себя самого много лет назад…
Хизкия замолчал, а внук степенно кивнул:
— Понимаю. Ай!
Дед сильно дернул его за ухо:
— Что ты там себе понимаешь?
— Э… Что похож на тебя…
— Я в твоем возрасте никогда не перебивал старших! Похож, конечно, ты же мой внук, — Хизкия снова погладил его по кудряшкам, — но не о том речь. Шестьдесят лет назад все было точно так же — древний старик говорил с цветущим юношей о самом важном в его жизни… И только сейчас я осознал, что все эти годы, всю эту долгую жизнь я прожил одной лишь надеждой на то, что это важное произойдет. И вот на пороге смерти — сбылось! Предвечный в благости своей сжалился надо мной, продлив годы мои до сего счастливого дня! Кто бы мог подумать, что Маттатия все же станет царем?
Старец снял руку с головы внука, чтобы вытереть заслезившийся глаз, и мальчишка, осмелев, спросил:
— Но что ж тут хорошего, что он стал царем, дедушка? Отец сказал, что Антигон — разбойник и у-зурпатор почище покойного папаши. Говорят, он вчера откусил своему дяде ухо, чтоб тот больше не мог быть первосвященником!
[68]
А еще отец сказал, что добра от всего этого не жди, и…
— Твой отец не знает того, что знает твой дед! Я хотел было рассказать это тебе. Но ты вновь перебил меня, и я засомневался — можно ли доверять великую тайну столь непочтительному и своевольному мальчишке!
От перспективы узнать настоящую взрослую тайну, о которой неведомо даже отцу, у Аббы занялся дух. Он умоляюще сложил руки у груди и жалостно попросил:
— Ой, прости, прости, дедуля! — Но тут подумал, что ведет себя несолидно, и смешался.
Дед, питавший к единственному внуку понятную слабость, сердился единственно для того, чтобы скрыть волнение:
— Ну, так молчи и слушай! Чтобы понять, что Маттатия, — старик упорно не желал называть нового царя греческим именем, — принесет много бедствий народу, не нужно быть гением. Одно хорошо — долго ему не править. Мне было предсказано одним ессеем, что последнего царя из Хасмонеев будут звать Маттатией, и умрет он позорной смертью не более чем через три года от восшествия на престол. А из семени человека, который предаст земле его останки, родится Мессия. И человек сей будет моим потомком. Ты понял?
— Не совсем. А кто будет этот человек?
— Да ты же, дурачок! Ты похоронишь Маттатию и станешь отцом истинного Царя иудейского!
— Ух ты! — Абба даже зажмурился от восторга, однако в следующее мгновение встревожился: — Но я же из коэнов! Ты сам говоришь: род наш — от Аарона! Как я могу прикоснуться к покойнику?
— Придется оскверниться. Сам подумай — на кону спасение народа! Да что там — всего мира! Что тут твоя чистота? Да и храм земной уже не понадобится, ибо сказано, что будет храм в сердце каждого, и будет сердце каждого храмом — по пришествии Мессии! Кому тогда понадобятся священники? Понимаешь?
— Кажется… Но не очень. А что мне теперь делать? И как у меня получится его похоронить?
— Для начала ты должен стать близким ему человеком, его наперсником, его тенью. У тебя есть все, что для того потребно: ты родовит, и смышлен, и красив. Со своей стороны я помогу, чем смогу, — у меня еще остались кое-какие связи.
— А отец? Он ведь за Гиркана. Ну, то есть против Антигона… Говорит, что тот навлечет на народ еще пущие бедствия. Да и в Храме теперь новые люди, того и гляди отца сместят с должности.
— Не сместят. И чинить тебе препятствия он не станет, когда я посвящу его в подробности.
— Но почему только теперь, дедушка? Зачем ты раньше ему ничего не рассказывал?
— Затем, что это было ни к чему. Хотя бы до сих пор он, в отличие от меня, жил спокойно. Теперь же, когда предсказанное начало сбываться, настало время ему узнать, что он столь ревностно хранил все эти годы.
— Как — что? Сокровища Храма.
— А что такое, по-твоему, сокровища?
— Ну… Золото, драгоценности, завесы из виссона…
— Глупости! Золото, драгоценности — это все пустое! Металл и камни! — Старик разгорячился. — Сколько раз язычники грабили Храм — и что? Он снова и снова, хвала Всевышнему, обретал былой блеск и величие. Но главное сокровище в нем вовсе не это!
— А что же?
— Ты это скоро узнаешь, мой мальчик. Теперь уже скоро. Мы с твоим отцом должны все хорошенько обдумать. Ступай пока и помни: пусть даже небо упадет на землю, но ты должен быть рядом с царем до последнего и во что бы то ни стало придать его останки погребению по обычаю!
— Я обещаю, дедушка! Но…
— Что?
— Почему ты так уверен, что этот твой ессей не ошибся?
— Потому что иначе моя жизнь потеряла бы всякий смысл. Понял?
Ночь на 2 сентября 1939 года
Роминтенская пуща
Мартин подошел бесшумно, но Шоно, кажется, был способен услышать даже шелест крыльев бабочки:
— Ты очень кстати, мой мальчик. Будет правильно, если следующую часть истории расскажешь ты. А я пойду будить Беэра.
— Желаю удачи! Не приближайся к нему слева!
— Ничего, я хорошо уворачиваюсь.
Он удалился, притворно покряхтывая. Вера и Мартин некоторое время неловко молчали, точно жених и невеста, впервые оставленные наедине. Затем она виновато вздохнула, подвинулась к нему, взяла за руку:
— Ты злишься на меня?
— Бог мой, да за что же мне на тебя злиться?
— Если бы не я, вы плыли сейчас на пароходе в Америку.
— Не бывает никакого «если бы». И злюсь я не на тебя, а на себя. За свою слабость. Но давай, пожалуйста, не будем говорить об этом!
