— Заратуштра?
— Вот-вот, он самый! И, говорит, бросил я все, что имел, — тут он приврал, конечно, потому как немало с собой захватил, — и пустился по свету искать дом хлеба. Счастливая звезда моя вела меня на запад и вот остановилась тут… — он, вроде бы, как-то так сказал, мудрено его греческий понять — и я узнал то место, которое видел во сне. И надо ж такому случиться, что все оказалось зря! Пожалел я его и говорю: не один ты с этим сюда пришел, так что, может, и не ошибся вовсе, а просто твой этот Сын Света еще не родился пока. Он как про второго искателя услыхал, чуть ума не решился от радости, даже заплясал, будто пьяный на поминках. Веди, кричит, меня к этому достойному человеку, и целый динарий мне в руку сует.
— И что же дальше?
— Вот они вдвоем с тех пор время и коротают. То рисуют что-то, то фигурки резные двигают на клетчатой доске — колдуют, верно, то спорят, то ссорятся — правда, тихо, без тумаков, потом мирятся и музицируют.
— Музицируют?
— Ну да. «Фараон» — на лире, а «халдей» — на свирели. Очень складно выходит, мне нравится.
— Послушай… Ох, забыл спросить, как зовут тебя!
— Яаков к твоим услугам.
— Вот что, Яаков. Прими-ка и мой динарий да познакомь меня с этими господами! Я — человек любопытный, а ты уж больно занимательно про них рассказал.
Ночь на 2 сентября 1939 года
Роминтенская пуща
красивая женщина в синем, покрывале на золотых волосах подошла и присела рядом и было как-то понятно что она это я хотя и другая лицом и светлая но во сне так часто бывает и не удивляет совершенно когда сон про кого-то другого а вот что увидела себя удивило и подумала еще это к смерти но не испугалась а наоборот успокоилась а она погладила по плечу и ничего не сказала но стало ясно что все понимает как никто никогда не
Проснулась от поцелуя в макушку, теплого и щекотного, — сначала даже подумала — отец? Открыла глаза — словно очутилась в кинозале, когда на экране показывают ночь. Мгновением позже поняла, что ночь и есть. Марти стоял на коленях, положив руки мне на плечи, и смотрел так, будто ждал ответа. Ответила, конечно, «да» — хотя и не слышала вопроса. Он кивнул, притянул, прижал к себе — всего-то на пару секунд, помог подняться.
Мотя с наступлением темноты успел побывать в поселке на берегу озера — он сказал, кажется, Билленау. Около него торчал неизвестный в брезентовом дождевике, кепке и рыбацких сапогах. При ближайшем рассмотрении — скелетоподобный человек с треугольными впадинами вместо щек и узко посаженными глазами-дырочками в глубокой тени белесых надбровий. Харон-Хароном. Впрочем, в лунном свете все выглядят несколько потусторонне. «Идемтихобыстро!» — бросил незнакомец по-немецки с неявным акцентом, не дожидаясь, пока я надену рюкзак, повернулся и резво зашагал по одному ему заметной тропинке. Мотя лишь развел руками и извиняюще бросил, когда я поравнялась с ним: «Не в духе. Говорит — война началась, рискуем сильно. Плату двойную взял…»
Шоно шел вторым, Марти следом за мной, Беэр — в арьергарде. Луна ленивой рыбой плыла справа, то и дело подныривая под сети ветвей, и вполглаза следила за нашим отрядом. Редкие восклицания и всхлипы ночных птиц гнетущей тишины не нарушали — подчеркивали.
Идти по однообразным холмам под такой аккомпанемент стало невыносимо тоскливо уже через пять минут. Я попыталась привести в порядок мысли, да только на них все время наплывал огромной черной кляксой вопрос: «Что с нами будет?» Поскольку единственно верный ответ на него можно было узнать лишь одним способом, плюнула на размышления и начала просто считать шаги. Так и заснула бы на ходу, кабы Мотя, не менее моего изнывающий от молчания, не стал подавать реплики драматическим шепотом. А может, просто хотел меня подбодрить. Сказал, что проводник наш — литовец, женатый на немке. Знает эти места не хуже, чем мальчишка содержимое своих карманов. Что в последние три месяца переход "границы для прикордонных жителей с обеих сторон был значительно облегчен и патрулирование производится больше для порядку, да и вообще, всей пограничной стражи в Литве — кот наплакал. Что главное — не наткнуться на внеурочный немецкий патруль, который может встретиться на пути по причине военного времени, но если соблюдать осторожность…
Здесь проводник остановился и злобно прошипел: «Яжесказалтихо!», и весь дальнейший путь мне пришлось мыкаться в бессловесной тоске.
Лес скоро кончился, потянулись плешивые холмы, два раза по четверти часа пришлось лежать в кустах, пережидая нечто, видимое лишь проводнику. А потом вдруг резко потянуло свежим озерным запахом, и мы нырнули в плотный, как овсяный кисель, туман. Одежда тотчас сделалась волглой, на лицо налипли тысячи холодных капелек — это бодрило. Берег окончился так неожиданно, что мы чуть не посыпались в воду брейгелевскими слепцами — с трехэтажной высоты. «Харон» ощутимо успокоился, в своей скупой и вязкой манере сообщил, что «туманхорошо» и что «здесьезероузко, обрыввысокяй, никтонеждет», после чего счел разъяснения исчерпывающими и стал копаться в корнях громадной кривой сосны. Вытащил из тайника веревку, ловко принайтовил к стволу, показал вниз. Шоно ушел первым — как в воду канул. Проводник повернулся ко мне — лица его было не видно, но поняла — сомневается. Неожиданно для себя возмутилась — хотя казалось бы — чем? — и в три секунды соскользнула дюльфером.
[74]
И тут же была наказана за гордыню — обожгла бедро и чуть не убилась о торчащую из склона корягу. Еле удержалась, чтобы не вскрикнуть от боли, но не вскрикнула — от стыда. Остальные спустились без приключений.
За вцепившимися в узкую кромку песка кустами оказался обширный песчаный грот — рукотворный, укрепленный изнутри деревянными брусьями, а в нем большая лодка. «Харон» бесшумно спустил ее по каткам на воду, осмотрел нашу команду и велел Моте сесть на весла, Марти с Шоно отправил на носовую банку, меня усадил на дно в ногах у Моти вместе с кладью, а сам устроился у руля.
Перекрестился — чем удивил. Скомандовал: «Вперед!»
Два вооруженных человека шли по тропинке вдоль берега. Тот, что постарше, нес карабин на плече, шагал размеренно и привычно, зевая и ежась от сырости, второй — передвигался в синкопированном ритме, зыркал по сторонам, а оружие держал на груди, несмотря на то что ремень нещадно натирал ему тонкую шею, — словом, вел себя как положено новичку.
— Беда с тобой… как тебя там? — скучно сказал старший.
— Гинтас, — буркнул младший. — Третий раз уже спрашиваешь.
— Ладно, не злись, а то еще прыщ на носу вскочит. Ну, суди сам, разве не беда с тобой, Гинтас?
— Это почему так?
— Да потому, что на кой ляд ты мне тут нужен?
— Я что, навязывался, что ли? Мне приказали — я пошел.
— А в «Шаулюсаюнга»
{49} тебе кто приказал идти, молокосос? Мамочка? Тоже мне — стрелок! Ты стрелять-то умеешь хоть?
