Под это чистое си я заснула — как будто меня выключили.
барух ата адонай элокейну мелех а олам
[75]
иже еси на небеси
ну и так далее
ты знаешь
сказать по чести, не очень-то
но чувствую себя самозванцем
я никогда ни о чем тебя не просил
ну разве что тогда
я помню
да
но никогда за себя
уж это точно
мне вообще ужасно не нравится весь этот а идише шахер-махер
[76]
с тобой
я думаю
тебе очень трудно с нами
я даже наверное сочувствую
хотя это смешно
да
в моем нынешнем положении
кто лучше тебя знает
какая у меня в душе сейчас срань господня
ой
прости господи
ничего
у меня тоже
вырвалось
просто
с'из мир ништ гит
[77]
черт кому я объясняю
идиот
ты же меня как облупленного знаешь
что я грешен
людей убивал
стечение обстоятельств
это на мне
но никогда никогда не делал никакого паскудства
нарочно
по крайней мере
я думаю
а ты?
истинная правда
господи
я рехнулся совсем
я ведь всегда чувствовал
что ты меня любишь
как родного
и это правда
ты столько мне дал
я благодарен изо всех сил
не стоит
ты не думай
благодарности
но я все-таки тебя только разочек попрошу
сделай пожалуйста так
чтобы все это не зря
ох
я
пусть даже я не узнаю
очень
зачем оно было нужно
постараюсь
и пусть она
ну ты понимаешь
надеюсь
что да
бикицер
[78]
я рассчитываю на тебя
цум видер зеен
[79]
омейн
[80]
до свидания
я тоже
во сне знала что сплю потому что снова явилась та в небесно-голубом на золотых волосах положила мою голову себе на колени и стала гладить нежно как старшая сестра она сперва казалась так молода а потом начала говорить и стало ясно что она древняя старуха хотя на лице не было ни морщинки но глаза глаза а потом она стала рассказывать свою жизнь по-арамейски и мне все было понятно и совсем не удивительно потому что когда я пошутила про третий сон Веры она тоже поняла и засмеялась а ведь казалось бы откуда ей знать
27 год нашей эры
Восточная Галилея
Впервые я увидела его, когда уж решила все — конец мой пришел. Так уж били меня, так били… По всей деревне протащили за волосы, одежду изорвали — наготу нечем прикрыть. Вот ведь, меня убивать волокут, а я про стыд думаю. Это я к тому, что бесстыдницею никогда не была. Грешницей, конечно, но я про свои грехи все знаю получше прочих. Вот гордыню, к примеру, никак не изживу. А что мужчин у себя принимала, так ведь жить как-то надо было. Я пришлая была, чужая. Говорить по-местному не умела. После того как муж мой умер, никто меня к себе пускать не хотел — женщины, понятно. Не по душе им было, что их мужья на меня заглядываются. И как тут прокормишься, если единственное ремесло мое городское — женщинам красоту наводить? Выживали меня из селенья. Я бы и сама ушла с радостью, да только некуда было податься. Все, что у меня было, — дом да коза. А тут приходит мужчина и говорит, чтобы я легла с ним за плату. Я сначала на порог его не пускала, так он пригрозил, что если не отдамся ему, со свету сживет. И сжил бы, я не сомневалась, — бедную вдовицу защитить некому. Так и покатилось — один другому похвастал, другой — третьему… Денег у меня прибавилось, а вот жизнь легче не стала — за водой ходить затемно приходилось, чтобы не встречать женщин. Особенно Двора колченогая по прозвищу Пророчица
[81]
меня ненавидела. Как встретит, так начнет честить на чем свет стоит! А мне и ответить нечем — правда ее была. Но один раз не выдержала и бросила ей, мол, меня за деньги все хотят, а ты и даром никому не нужна. Зря, конечно. Нажила смертельного врага — да и только. Это ведь она всех и подстрекала меня камнями побить. И добилась своего. Мужчины, которые прелюбодействовали со мной, все больше в сторонке держались, но один из них — Эйтан, муж той самой Дворы, — меня таки и выволок за косы из дома. Он всего раз ко мне приходил, но ничего у него не получилось, так он деньги назад потребовал. Я отказала, а он силком отобрать попытался. Ну, я ему лицо-то и расцарапала. А теперь он отыграться решил.
Вытащили меня на улицу, наземь швырнули, как падаль, стали камни собирать. Мне бы молиться да пощады просить, вдруг бы они сжалились, а я, как назло, все молитвы забыла и будто онемела — только плачу тихонько. Страшно мне было и горько — ведь всего-то на ту пору неполных двадцать лет на свете прожила. Подняла я голову — в последний раз на небо посмотреть, да один глаз подбитый — не открыть, а в другом все от слез расплывается. Но все же углядела неподалеку двоих незнакомцев.
Один из них и спрашивает, вроде негромко, но так важно, что все вдруг замолчали и к нему обернулись:
— Мир вам, уважаемое общество! Позволено ли мне будет осведомиться, чем так прогневила вас девица, что вы ополчились на нее столь рьяно?
Так он говорил — точно по-писаному, — и все слова его я стала запоминать с той самой минуты и хранить в сердце. Памятью-то меня Господь не обидел. Но пуще слов мне тогда в душу голос его запал. Такого ангельского голоса ни у кого никогда не слышала и, верно, уж не услышу, пока не умру.
