Но до поры до времени все было тихо. Йеошуа оставался всю зиму вблизи Киннерета,
[84]
далеко не уходил. Я уж надеялась, что осядем, заживем как люди. Да не тут-то было…
Когда появился этот старый египтянин, сразу поняла — его-то Йеошуа и ждал в Галилее, видать, заранее договорились. Имя у него было странное — Атенсотр, — не египетское, не греческое, серединка на половинку, такого я никогда не слышала, хотя в Александрии жила и египтян повидала немало. Думаю, это вообще было прозвище. Атенсотр был похож на местных жрецов тем, что брил голову наголо, но татуировки на верхних веках не имел и часто улыбался во весь рот, в котором желтые зубы сидели редко, как высохшие горошины в стручке. А лысина у старика была, что твое куропаточье яйцо — коричневая и вся рябая. У него нехорошо пахло изо рта, он о том знал и оттого все время жевал мастику,
[85]
и с людьми разговаривал, повернув голову чуть вправо, — да и левым глазом он лучше видел. Йеошуа сразу кинулся египтянина обнимать, у меня кувшин и губку отобрал и сам ему ноги омыл, а потом сказал мне: «Этот человек, Магдали, — один из трех отцов, данных мне Всевышним взамен родного. Тринадцать первых своих лет жил я в доме его и набирался ума-разума». С приходом Атенсотра многое переменилось в нашем житье. Йеошуа теперь внимания мне уделял мало, хотя оставался по-прежнему ласков, а все больше времени проводил в разговорах со своими учителями — египтянином и индийцем — с глазу на глаз. Несколько раз уходили на неделю в пустыню вовсе без съестного и без питья. Я его спросила:
— Что вы там делаете?
— Сидим и молчим, — пожал плечами.
— Неделю? Зачем?
— Чтобы услышать музыку сфер, — это он по-гречески произнес.
— Но почему же не едите и не пьете?
— Это все отвлекает от слушания.
Как хочешь, так и понимай. А в самом начале месяца ада́р
[86]
— еще зимние дожди не кончились — он вдруг заявил, что пришла пора подниматься в Иерушалаим.
Шли почти две недели — кое-где дороги так размыло, что ноги увязали чуть не по колено. Из-за коротких переходов несколько раз пришлось ночевать под открытым небом. Одежда не просыхала за ночь, огня было не развести. Все измучились и даже начали роптать, но Йеошуа поднял свою бровь убеленную и сказал, что никого за собой не тянул. Все утихли, но я позже, когда осталась с ним наедине, спросила: что, и меня тоже не тянул? Он, кажется, растерялся и пробормотал: «Это же не я тебя тяну, а судьба. Мне казалось, ты чувствуешь…» Я, помнится, рассердилась тогда на него — в первый раз — и говорю: «А этих — нищих духом? Верно, ты их не соблазнял нарочно, но они соблазнились и пошли за тобою — разве это не судьба?» Он повторил за мной: «нищие духом», улыбнулся мельком и спросил, сама ли я придумала это выражение, а потом сказал: «Открыть им, зачем иду в Иерушалаим, я никак не могу. Они или не поймут, или поймут ложно, что еще хуже. А притчами тут не обойтись. Да и незачем им знать, в том, что мне предстоит, они мне не помощники». «Вот как? — говорю, руки в бока уперев. — Ну а мне тоже знать не надобно? Или думаешь, не постигну своим слабым женским умишком?» Тут уж он совсем смешался и тихонько так — будто выдохнул — ответил: «Да я и сам-то толком не знаю… Знаю точно лишь, что без тебя у нас ничего не выйдет». — «Что не выйдет?» — «То, что предназначено сделать. Умоляю, не пытай меня до срока, я все равно не умею объяснить сейчас! Просто будь со мной — и увидишь все сама, если будет на то воля Всевышнего!» И тогда я узрела в его глазах такую боль и смятение, и так мне сделалось его жалко, что сразу бросилась ему на шею и вопросы задавать больше не стала. А вскоре мы пришли в столицу, и разговор тот у меня из головы и вовсе вылетел. Ведь я в Иерушалаиме до тех пор ни разу не бывала, да и поняла, как соскучилась по большому городу, хотя против Антиохии был он, прямо сказать, невелик, да и Александрии в роскошестве уступал, но зато было в воздухе нечто такое, от чего дух то замирал, то трепыхался в груди щекотно, как бабочка. Сладко и ужасно было представлять, что по этим самым камням ступала нога царя-песнопевца и сына его — мудрейшего из земных владык. И было это много веков назад, а ведь до того город долго был столицею иевусеев,
{54} мне о том мой добрый Ихиэль рассказывал. Это был древний, мудрый и совсем равнодушный к людям город. Нас там приютил некий Йосеф Раматянин, у которого жила мать Йеошуа Мирьям-парфянка — бодрая, смешливая старушка с точно такими же зеленущими, как у сына, глазами и пестрыми, словно дятлово крылышко, волосами. Второго мужа своего — отчима Йеошуа, — от которого у нее было шестеро уже взрослых детей, она схоронила давно и с тех пор, как родных, воспитывала и обихаживала детей этого Йосефа, потому что он тоже был вдовый. Дети ее любили и называли матерью, а Йеошуа почитали за старшего брата. Мирьям приняла меня очень хорошо и сразу взялась опекать. Сказала, что знает в городе многих состоятельных женщин, которым могут понадобиться мои услуги. А когда я поделилась с нею сомнениями по поводу способа, что ее сын выбрал для заработка, вместо того, чтобы лечить людей за плату, хотя бы только богатых, она засмеялась и говорит: «Чего еще ожидать от сына человека, который пытался нажить состояние, торгуя страусами в Китае?»
Хозяин дома владел тысячами голов скота и заседал в Большом Санхедри́не,
{55} и хотя не принадлежал к главенствующей там партии цдуки́м
{56} и, как объяснил мне Йеошуа, вместе с прочими перуши́м находился в оппозиции, а значит — и к Риму, однако был вхож к самому префекту Пилату как главный поставщик мяса и кож римлянам. Как говорится, политика политикой, а дело делом. Йеошуа в свое время исцелил его своими мазями от застарелой чесотки, и неудивительно, что этот Йосеф стал еще большим поклонником моего возлюбленного мужа, чем наши разбойнички, и теперь целыми днями таскал его за собой по разным собраниям. Мне это не нравилось прежде всего потому, что мы с Йеошуа стали редко видеться, а ему — оттого, что из него пытались сделать предводителя какой-то новой партии. «Эти еще хуже тех, — жаловался мне ночью. — Те просто ничего не понимают, а эти понимают, но выводы делают совершенно неверные! Они готовы ввергнуть страну в полымя едино ради своей гордыни и спеси!» А однажды — было это в конце адара — Йеошуа сказал мне, что пришло время нам пожениться по-настоящему, ведь до тех пор мы жили во грехе. Я, конечно, обрадовалась, как любая бы на моем месте, и стала в уме подсчитывать, сколько народу надо будет позвать и во что нам это все встанет. Но он вдруг добавил, что хочет все проделать тайно, а празднование отложить на потом. Я удивилась и спросила, почему так. А он ответил: «Потому что это будет необычное венчание. Ибо мы с тобой — необычная пара. И свидетели нам не нужны. Будем только мы и мои учителя». «Но они же иноверцы! Что же это тогда будет за свадьба — без брачного чертога, без песен?!» — вскричала я. «Как у праотца нашего Адама и праматери Хавы — перед Богом, благословенно имя Его. А песни будут, — ответил он. — Но если ты не согласна…» Понятное дело, я согласилась. В назначенный день сходила в ми́кве,
[87]
завила и уложила волосы, оделась в белое, села ждать вечера, до которого было еще далеко. Свекровь спросила, отчего это я бездельничаю, как засватанная, — пришлось соврать, что болит голова, а что мне оставалось, коли даже от нее Йеошуа все в тайне держал? Да и делать я ничего не могла — так волновалась, что руки ходуном ходили. Мирьям губы поджала, но отступилась. После третьей звезды явился хозяин дома, взял меня под руку и молча отвел в самую дальнюю кладовую без окон, где уж поджидал нас Йеошуа со своими египтянином и индийцем. Йосеф, как мне показалось, надеялся остаться, но Йеошуа покачал головой, и тот вышел вон покорно, хоть и крякнул с досадой. Я оглядела помещение. По углам горели четыре светильника, а посреди стояло что-то вроде невысокого столбика, накрытого белой холстиной, а больше ничего не было. Атенсотр затворил дверь на засов. Я было хотела спросить, зачем это в кладовой запор изнутри нужен, но увидала, что у него уши заткнуты воском, смотрела на Пандита — и у того то же самое. Не успела удивиться, как тут любимый мой подошел, обнял крепко и велел ничего не бояться, молчать и глаза держать закрытыми крепко-накрепко, а потом их мне платком завязал. Только он по доброте своей побоялся больно сделать, оттого затянул не туго, так, что я подглядывать могла — как в детстве, когда в жмурки играла. Мне бы его послушаться, но уж больно я тогда была глупая, любопытная и своенравная. Вот чувствую, что-то в руки дают, на ощупь — вроде ткань. Голову назад запрокинула легонько, глянула в щелочку — и впрямь, тот самый холст, что на столбик был наброшен. Растянули его за четыре конца, и оказался он вовсе не квадратный, как я думала, — Йеошуа, что за противоположный конец держался, стоял на пол-локтя ближе ко мне, чем Атенсотр, но почти на локоть дальше, чем Пандит. Хоть я умом и понимала, что от Йеошуа ждать дурного нельзя, а все же было мне немного боязно и неприятно, но больше, конечно, странно. Но когда египтянин с индийцем вдруг запели, тут уж я про все забыла, оттого что удивилась по-настоящему. Ведь эти двое вовсе ничего не слышали с залитыми-то воском ушами, а пели так стройно и красиво, что у меня даже дух захватило! Чуть погодя я догадалась, что это Йеошуа им ритм задает, свой уголок полотна подергивая.
