И это «ну» звучало холодною насмешкой, как
будто он говорил: «теперь проделывайте вы ваши штуки».
— Andre, deja! [Андрей, уже!] — сказала
маленькая княгиня, бледнея и со страхом глядя на мужа.
Он обнял ее. Она вскрикнула и без чувств упала
на его плечо.
Он осторожно отвел плечо, на котором она
лежала, заглянул в ее лицо и бережно посадил ее на кресло.
— Adieu, Marieie, [Прощай, Маша, ] — сказал он
тихо сестре, поцеловался с нею рука в руку и скорыми шагами вышел из комнаты.
Княгиня лежала в кресле, m-lle Бурьен терла ей
виски. Княжна Марья, поддерживая невестку, с заплаканными прекрасными глазами,
всё еще смотрела в дверь, в которую вышел князь Андрей, и крестила его. Из
кабинета слышны были, как выстрелы, часто повторяемые сердитые звуки
стариковского сморкания. Только-что князь Андрей вышел, дверь кабинета быстро
отворилась и выглянула строгая фигура старика в белом халате.
— Уехал? Ну и хорошо! — сказал он, сердито
посмотрев на бесчувственную маленькую княгиню, укоризненно покачал головою и
захлопнул дверь.
Часть вторая
Глава 1
В октябре 1805 года русские войска занимали
села и города эрцгерцогства Австрийского, и еще новые полки приходили из России
и, отягощая постоем жителей, располагались у крепости Браунау. В Браунау была
главная квартира главнокомандующего Кутузова.
11-го октября 1805 года один из только-что
пришедших к Браунау пехотных полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в
полумиле от города. Несмотря на нерусскую местность и обстановку (фруктовые
сады, каменные ограды, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали), на нерусский
народ, c любопытством смотревший на солдат, полк имел точно такой же вид, какой
имел всякий русский полк, готовившийся к смотру где-нибудь в середине России.
С вечера, на последнем переходе, был получен
приказ, что главнокомандующий будет смотреть полк на походе. Хотя слова приказа
и показались неясны полковому командиру, и возник вопрос, как разуметь слова
приказа: в походной форме или нет? в совете батальонных командиров было решено
представить полк в парадной форме на том основании, что всегда лучше
перекланяться, чем не докланяться. И солдаты, после тридцативерстного перехода,
не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали,
отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы, какою он был
накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2 000 людей, из
которых каждый знал свое место, свое дело и из которых на каждом каждая пуговка
и ремешок были на своем месте и блестели чистотой. Не только наружное было
исправно, но ежели бы угодно было главнокомандующему заглянуть под мундиры, то
на каждом он увидел бы одинаково чистую рубаху и в каждом ранце нашел бы
узаконенное число вещей, «шильце и мыльце», как говорят солдаты. Было только
одно обстоятельство, насчет которого никто не мог быть спокоен. Это была обувь.
Больше чем у половины людей сапоги были разбиты. Но недостаток этот происходил
не от вины полкового командира, так как, несмотря на неоднократные требования,
ему не был отпущен товар от австрийского ведомства, а полк прошел тысячу верст.
Полковой командир был пожилой, сангвинический,
с седеющими бровями и бакенбардами генерал, плотный и широкий больше от груди к
спине, чем от одного плеча к другому. На нем был новый, с иголочки, со
слежавшимися складками мундир и густые золотые эполеты, которые как будто не
книзу, а кверху поднимали его тучные плечи. Полковой командир имел вид
человека, счастливо совершающего одно из самых торжественных дел жизни. Он
похаживал перед фронтом и, похаживая, подрагивал на каждом шагу, слегка
изгибаясь спиною. Видно, было, что полковой командир любуется своим полком,
счастлив им, что все его силы душевные заняты только полком; но, несмотря на
то, его подрагивающая походка как-будто говорила, что, кроме военных интересов,
в душе его немалое место занимают и интересы общественного быта и женский пол.
— Ну, батюшка Михайло Митрич, — обратился он к
одному батальонному командиру (батальонный командир улыбаясь подался вперед;
видно было, что они были счастливы), — досталось на орехи нынче ночью. Однако,
кажется, ничего, полк не из дурных… А?
Батальонный командир понял веселую иронию и
засмеялся.
— И на Царицыном лугу с поля бы не прогнали.
— Что? — сказал командир.
В это время по дороге из города, по которой
расставлены были махальные, показались два верховые. Это были адъютант и казак,
ехавший сзади.
Адъютант был прислан из главного штаба
подтвердить полковому командиру то, что было сказано неясно во вчерашнем приказе,
а именно то, что главнокомандующий желал видеть полк совершенно в том
положении, в котором oн шел — в шинелях, в чехлах и без всяких приготовлений.
К Кутузову накануне прибыл член гофкригсрата
из Вены, с предложениями и требованиями итти как можно скорее на соединение с
армией эрцгерцога Фердинанда и Мака, и Кутузов, не считая выгодным это
соединение, в числе прочих доказательств в пользу своего мнения намеревался
показать австрийскому генералу то печальное положение, в котором приходили
войска из России. С этою целью он и хотел выехать навстречу полку, так что, чем
хуже было бы положение полка, тем приятнее было бы это главнокомандующему. Хотя
адъютант и не знал этих подробностей, однако он передал полковому командиру
непременное требование главнокомандующего, чтобы люди были в шинелях и чехлах,
и что в противном случае главнокомандующий будет недоволен. Выслушав эти слова,
полковой командир опустил голову, молча вздернул плечами и сангвиническим
жестом развел руки.
— Наделали дела! — проговорил он. — Вот я вам
говорил же, Михайло Митрич, что на походе, так в шинелях, — обратился он с
упреком к батальонному командиру. — Ах, мой Бог! — прибавил он и решительно
выступил вперед. — Господа ротные командиры! — крикнул он голосом, привычным к
команде. — Фельдфебелей!.. Скоро ли пожалуют? — обратился он к приехавшему
адъютанту с выражением почтительной учтивости, видимо относившейся к лицу, про
которое он говорил.
— Через час, я думаю.
— Успеем переодеть?
— Не знаю, генерал…
