— У нас причин для жалоб точно нет.
Оливейра распечатал конверты; в первом лежала черная пластина с рентгеновским снимком грудной клетки Маргариты.
— Хм-хм, — пробормотал врач, разглядывая снимок.
Кардиолог изучал результаты обследования очень внимательно, молча, не издавая никаких звуков, кроме дежурного «хм-хм», и по его виду было решительно невозможно понять, что сулит черная пластина.
— Ну что, доктор? — решился Томаш.
— Дайте я сначала посмотрю.
Врач вставил снимок в допотопный проектор; на стене возникло неясное изображение грудной клетки. Оливейра подкрутил окуляры, и слайд проявился более четко. Внимательно изучив снимок, врач достал его из проектора и положил на стол. Потом не торопясь открыл второй конверт, в котором лежали результаты электрокардиограммы.
— Все в порядке, доктор?
На этот раз голос осмелилась подать измученная ожиданием Констанса.
Оливейра помедлил с ответом, поглощенный изучением данных кардиограммы.
— Надо сделать еще одну, — заявил он наконец, снимая очки и убирая их в карман халата. Доктор встал из-за стола, приоткрыл дверь кабинета и позвал: — Кристина!
На пороге в то же мгновение возникла худенькая девушка с короткими черными волосами.
— Да, доктор?
— Будьте добры, сделайте Маргарите электрокардиограмму.
Медсестра отвела девочку на кушетку. Маргарита с сосредоточенным видом сняла ботинки и разделась. Кристина смазала голый торс пациентки гелем и прикрепила к запястьям и лодыжкам электроды, соединенные проводами с кардиоаппаратом в голове кушетки.
— А теперь полежи тихонечко, хорошо? — попросила Кристина. — Сама не заметишь, как заснешь.
— И сон будет?
— Обязательно.
— Пъекъасный?
— Конечно, — ответила медсестра с едва различимым раздражением. — Ну все, отдыхай.
Маргарита закрыла глаза, и Кристина включила аппарат; машина слегка вибрировала, издавая негромкое гудение. Оливейра, наблюдавший за процедурой из-за стола, убедился, что девочка заснула, и приступил к допросу родителей.
— У нее не бывает одышки, утомления, отеков конечностей?
— Нет, доктор.
Отвечать на вопросы взялась Констанса.
— Судорог, обмороков?
— Нет.
— Температуры?
— Очень редко.
Кардиолог нахмурился.
— Сколько?
— Тридцать восемь, не больше.
— Как долго?
— Простите?
— Я спросил, как долго держится температура.
— С неделю.
— То есть одну неделю?
— Да, одну, не больше.
— И когда это было в последний раз?
— Около месяца.
— Я тогда как раз был в командировке, — вмешался Томаш, до сих пор хранивший молчание.
— А перемен в поведении вы не замечали?
— Нет, — задумалась Констанса. — Хотя иногда она бывает слишком тихой.
— Тихой?
— Ну да, не шалит, не играет…
Врач казался слегка растерянным.
— Хм, — проговорил он. — Хорошо.
Электрокардиограмма была готова; пока Маргарита одевалась, Кристина достала из аппарата распечатку и передала доктору. Оливейра надел очки и принялся изучать показания прибора, время от времени поглядывая на родителей.
— Что ж, результаты идентичны предыдущим, — заявил он наконец. — Аномалия сохраняется, но ухудшений нет.
Констансу такой ответ не устроил.
— Что это значит, доктор? Нужна операция или нет?
Оливейра старательно протер стекла очков и в очередной раз сунул их в карман.
— Посмотрим, — сказал он со вздохом. — Нам некуда торопиться.
Пара закончилась десять минут назад, и Томаш, вопреки обыкновению, не стал задерживаться в аудитории, чтобы поговорить со студентами, а отправился в свой кабинет на шестом этаже. Во время лекции он, против собственной воли, то и дело смотрел на Лену; шведка сидела на том же месте, что и неделю назад, прилежно конспектировала, глядела на профессора ясными синими глазами, внимательно слушала, приоткрыв ротик, словно надеялась испить знаний, как воды; пурпурный пуловер соблазнительно охватывал ее бюст и эффектно контрастировал с длинной кремовой юбкой. Воочию она казалась в сто раз привлекательней, чем помнилось Томашу. Всю пару Норонья боролся с искушением, но лишь оставшись наедине с собой, сумел вернуться к действительности: он преподаватель, Лена студентка, она юная и свободная, ему тридцать пять и у него семья; его дело знать свое место и не терять благоразумия. Томаш тряхнул головой, прогоняя наваждение, и решительно придвинул к себе журнал.
В дверь постучали. На пороге, приветливо улыбаясь, стояла Лена.
— Можно, профессор?
— А! Входите-входите, — пригласил Томаш. — Как успехи?
Шведка кошачьей походкой пересекла кабинет; она казалась уверенной в себе взрослой женщиной, отлично осведомленной о своей власти над мужчинами. Обойдя стол, девушка уселась напротив профессора и приняла довольно раскованную позу.
— Сегодня была очень интересная лекция, — промурлыкала Лена.
— Правда? Что ж, спасибо.
— Хотя я не совсем поняла насчет перехода от идеографики к буквам…
Речь шла о материале последней лекции, посвященной появлению алфавита.
— Это был естественный процесс упрощения письменности, — начал Томаш, довольный тем, что разговор принимает вполне невинный академический оборот. — Дело в том, что в клинописи и иероглифике, неважно, египетской или китайской, слишком много позиций. Приходится запоминать сотни знаков. А это, как вы понимаете, большое препятствие на пути изучения языка. Алфавит был призван решить эту проблему: вместо того чтобы заучивать тысячу иероглифов, как в китайском, или семьсот, как было у египтян, достаточно запомнить самое большее тридцать символов. — Он улыбнулся. — Понимаете? Поэтому я всегда говорю, что алфавит — шаг на пути ко всеобщей грамотности.
— И первыми до такого додумались финикийцы…
— Ну, если совсем по-честному, то первый алфавит появился в Сирии.
— Но, профессор, на лекции вы говорили о финикийцах.
— Финикийский алфавит самый древний из тех, что без всяких сомнений можно считать таковым. Это письмо было огромным шагом вперед по сравнению с клинописью и древнеегипетским демотическим письмом. Финикийцы были мореплавателями и купцами, так что их алфавит, состоявший, кстати, из одних согласных, очень скоро распространился по всему Средиземноморью. До нас он дошел от греков. Но был ли это в действительности самый первый алфавит? — Профессор выдержал паузу, словно говорил перед большой аудиторией. — В Сирии, неподалеку от местечка под названием Угарит, обнаружили клинописные таблички, изготовленные в четырнадцатом веке до нашей эры, задолго до финикийцев. В них насчитали всего двадцать два знака. Это было настоящее открытие. Письмо, в котором так мало символов, не могло быть идеографическим, а стало быть, ученые нашли самый первый алфавит. К сожалению, люди, которые его придумали, были домоседами и, в отличие от финикийцев, не смогли познакомить мир со своим изобретением.
