— Ну вот, собственно, и все, — завершил Сарайва свою длинную лекцию. Через три недели после того как третий том «Истории сексуальности» был отдан в печать, Мишель Фуко внезапно потерял сознание и был госпитализирован. У него нашли СПИД. Философ скончался летом 1984 года.
Томаш пролистал блокнот от начала до конца и обратно.
— Хм, — хмыкнул он, задумчиво всматриваясь в записи. — Ни единой подсказки.
— Какой подсказки?
— Для загадки, которую я пытаюсь разгадать.
— Загадки о Мишеле Фуко?
Томаш рассеянно провел рукой по лицу.
— Да, — обронил он.
В двух шагах от них простирался бескрайний океан; неутомимые волны катились к берегу, сверкая и переливаясь миллионами бриллиантов. В последний предвечерний час тучи рассеялись; солнце сбросило траурный покров, чтобы опуститься за линию горизонта в сияющих праздничных одеждах.
— В чем суть твоей загадки?
Томаш колебался. А что если показать Сарайве ребус? В конце концов, что он теряет? У профессора философии наверняка найдется какая-нибудь яркая идея. Полистав блокнот, Норонья отыскал заветную фразу и показал ее Сарайве.
— Видишь?
Сарайва бросил взгляд в блокнот и глубоко задумался, уставившись на море. Линованная страница по-прежнему вопрошала:
QUAL О ECO DE FOUCAULT PENDENTE А 545?
— Что за чушь?! — опомнился Сарайва. — Какое еще эхо Фуко? — Он повернулся к Томашу. — Ты можешь мне объяснить, что это за эхо такое?
— Не знаю. Я думал, ты мне скажешь.
Профессор философии придвинул блокнот поближе.
— Mon cher, я даже не представляю. Кто-то, ставший эхом Мишеля Фуко?
— Интересная идея, — задумчиво отозвался Томаш. И тут же опомнился: — Ты знаешь, кто это может быть?
— Иммануил Кант, больше некому. Хотя, если по-честному, то это Мишель Фуко эхо Канта, а не наоборот.
— А у самого Фуко были последователи?
— У Мишеля Фуко было множество последователей, mon cher.
— Кто-нибудь из них висит на 545?
— Я не могу ответить на этот вопрос, поскольку вообще не понимаю, о чем речь. Как можно висеть на 545? И почему именно 545?
Томаш не спускал глаз со своего собеседника.
— У тебя не возникает никаких ассоциаций?
Сарайва закусил губу.
— Нет, mon cher, — сказал он, покачав головой. — Совершенно никаких.
Томаш со вздохом захлопнул блокнот.
— Черт! — выругался он сквозь зубы. — Я так надеялся что-нибудь обнаружить. — Он махнул рукой официанту, скучавшему неподалеку: — Счет, будьте добры!
Сарайва переписал загадочную фразу в свой ежедневник и убрал его в карман куртки.
— Я полистаю книги, — пообещал он. — Вдруг что-нибудь найду.
— Спасибо.
Официант принес счет, и Томаш расплатился. Историк и философ поднялись из-за стола; пришло время расходиться.
— Что ты намерен делать? — поинтересовался Сарайва.
— Поеду домой.
— Нет. Я о твоей загадке.
— Ах, да. Пойду в магазин и скуплю все книги Фуко и о Фуко, которые сумею найти. Ключ может оказаться в одной из них.
Они вышли из ресторана и вместе дошли до парковки.
— Мишель Фуко был необычным человеком, — заметил Сарайва перед тем как распрощаться.
— Правда?
— Великий философ и блестящий историк. Мыслитель, доказавший, что объективной реальности не существует, что едва ли существует объективная, что истина релятивна и зависит от нашей точки зрения. Знаешь, что он сказал на закате дней о деле всей своей жизни? «Все это время я только и делал, что сочинял небылицы».
IX
Любовный недуг проходил, а с ним утихало и чувство вины. Лихорадка, поразившая Лену и Томаша в первые дни романа, сошла на нет, страсть обернулась рутиной. Вспыхнувшее до небес чувство немного угасло, кровь больше не кипела в жилах, земля перестала уходить из-под ног, и сердца стали биться ровнее. Буря улеглась; то, что прежде было наваждением и безумием, превратилось в счастливые, но покойные будни.
Теперь, поднимаясь по пропахшей сыростью лестнице дома на улице Латино-Коэльо, Томаш не испытывал мучительного и радостного томления, что охватило его, когда он впервые оказался на пороге дома своей возлюбленной. Лена принимала его с неизменной теплотой, но без прежнего пыла, вечерние визиты профессора сделались для нее приятной привычкой, неотъемлемой частью лиссабонской жизни. Первое время их свидания были скоротечными прелюдиями к слиянию тел. Едва они успевали утолить неодолимое желание, терзавшее плоть, как в крови снова разгоралось всепожирающее пламя. Вскоре Томаш начал уставать, после таких бешеных соитий он чувствовал себя опустошенным, выжатым до капли и уже стал опасаться, что вот-вот пресытится великолепным телом шведки. Им пришлось научиться охлаждать свою страсть, длить любовную игру, до последнего держать похоть в узде, находя немыслимую сладость не только в ее утолении, но и в воздержании.
На этот раз Лена встретила его в полупрозрачном белом пеньюаре; сквозь тонкий шелк четко проступали очертания ее высокой груди и тугих сосков, словно молоком, налитых желанием. Томаш бросился на шведку, словно дикий зверь, полный решимости в тот же миг сорвать диковинный спелый плод, но девушка ловко отстранилась, одарив незадачливого любовника игривой улыбкой.
— Жди, еще не пора, — распорядилась Лена. — Попозже я найду, чем тебя порадовать, если будешь хорошо себя вести. — Она легонько щелкнула его по носу и повторила: — Я сказала, если будешь хорошо себя вести.
— Позволь хоть прикоснуться…
— Нет. — Девушка развернулась и двинулась прочь по коридору, призывно покачивая бедрами. Обернувшись, она послала Томашу улыбку, исполненную коварства. — Нельзя получить все сразу. У нас в Швеции говорят: один обещанный поцелуй стоит двух полученных.
Влюбленные устроились на диване, поблизости от обогревателя; Лена принесла липовый чай и шведские булочки с корицей. Томаш сделал большой глоток и надкусил румяную булочку.
— Вкусно, — похвалил он, наслаждаясь великолепной сдобой с густым коричным ароматом.
Лена кивнула на пластиковый пакет у его ног.
— Нашел книгу Фуко?
— Ага, — подтвердил Томаш. — Только не «Слова и вещи». — Он достал увесистый том, озаглавленный «Надзирать и наказывать». — Так бразильцы перевели «Surveiller et punir». Представляешь, в Португалии эту книгу вообще ни разу не издавали.
— Но это ведь не важно?
— Пожалуй.
— А другая? Уже прочитал?
— Да.
