На обеде были Бессьер, Коленкур и Бертье. Наполеон встретил
Балашева с веселым и ласковым видом. Не только не было в нем выражения
застенчивости или упрека себе за утреннюю вспышку, но он, напротив, старался
ободрить Балашева. Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не
существовало возможности ошибок и что в его понятии все то, что он делал, было
хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно,
но потому, что он делал это.
Император был очень весел после своей верховой прогулки по
Вильне, в которой толпы народа с восторгом встречали и провожали его. Во всех
окнах улиц, по которым он проезжал, были выставлены ковры, знамена, вензеля
его, и польские дамы, приветствуя его, махали ему платками.
За обедом, посадив подле себя Балашева, он обращался с ним
не только ласково, но обращался так, как будто он и Балашева считал в числе
своих придворных, в числе тех людей, которые сочувствовали его планам и должны
были радоваться его успехам. Между прочим разговором он заговорил о Москве и
стал спрашивать Балашева о русской столице, не только как спрашивает
любознательный путешественник о новом месте, которое он намеревается посетить,
но как бы с убеждением, что Балашев, как русский, должен быть польщен этой
любознательностью.
— Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли, что
Moscou называют Moscou la sainte? [святая?] Сколько церквей в Moscou? —
спрашивал он.
И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал:
— К чему такая бездна церквей?
— Русские очень набожны, — отвечал Балашев.
— Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть
всегда признак отсталости народа, — сказал Наполеон, оглядываясь на Коленкура
за оценкой этого суждения.
Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением
французского императора.
— У каждой страны свои нравы, — сказал он.
— Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, — сказал
Наполеон.
— Прошу извинения у вашего величества, — сказал Балашев, —
кроме России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей.
Этот ответ Балашева, намекавший на недавнее поражение
французов в Испании, был высоко оценен впоследствии, по рассказам Балашева, при
дворе императора Александра и очень мало был оценен теперь, за обедом
Наполеона, и прошел незаметно.
По равнодушным и недоумевающим лицам господ маршалов видно
было, что они недоумевали, в чем тут состояла острота, на которую намекала
интонация Балашева. «Ежели и была она, то мы не поняли ее или она вовсе не
остроумна», — говорили выражения лиц маршалов. Так мало был оценен этот ответ,
что Наполеон даже решительно не заметил его и наивно спросил Балашева о том, на
какие города идет отсюда прямая дорога к Москве. Балашев, бывший все время
обеда настороже, отвечал, что comme tout chemin mene a Rome, tout chemin mene a
Moscou, [как всякая дорога, по пословице, ведет в Рим, так и все дороги ведут в
Москву, ] что есть много дорог, и что в числе этих разных путей есть дорога на
Полтаву, которую избрал Карл XII, сказал Балашев, невольно вспыхнув от
удовольствия в удаче этого ответа. Не успел Балашев досказать последних слов:
«Poltawa», как уже Коленкур заговорил о неудобствах дороги из Петербурга в Москву
и о своих петербургских воспоминаниях.
После обеда перешли пить кофе в кабинет Наполеона, четыре
дня тому назад бывший кабинетом императора Александра. Наполеон сел, потрогивая
кофе в севрской чашке, и указал на стул подле себя Балашеву.
Есть в человеке известное послеобеденное расположение духа,
которое сильнее всяких разумных причин заставляет человека быть довольным собой
и считать всех своими друзьями. Наполеон находился в этом расположении. Ему
казалось, что он окружен людьми, обожающими его. Он был убежден, что и Балашев
после его обеда был его другом и обожателем. Наполеон обратился к нему с
приятной и слегка насмешливой улыбкой.
— Это та же комната, как мне говорили, в которой жил
император Александр. Странно, не правда ли, генерал? — сказал он, очевидно, не
сомневаясь в том, что это обращение не могло не быть приятно его собеседнику,
так как оно доказывало превосходство его, Наполеона, над Александром.
Балашев ничего не мог отвечать на это и молча наклонил
голову.
— Да, в этой комнате, четыре дня тому назад, совещались
Винцингероде и Штейн, — с той же насмешливой, уверенной улыбкой продолжал
Наполеон. — Чего я не могу понять, — сказал он, — это того, что император
Александр приблизил к себе всех личных моих неприятелей. Я этого не… понимаю.
Он не подумал о том, что я могу сделать то же? — с вопросом обратился он к
Балашеву, и, очевидно, это воспоминание втолкнуло его опять в тот след
утреннего гнева, который еще был свеж в нем.
— И пусть он знает, что я это сделаю, — сказал Наполеон,
вставая и отталкивая рукой свою чашку. — Я выгоню из Германии всех его родных,
Виртембергских, Баденских, Веймарских… да, я выгоню их. Пусть он готовит для
них убежище в России!
Балашев наклонил голову, видом своим показывая, что он желал
бы откланяться и слушает только потому, что он не может не слушать того, что
ему говорят. Наполеон не замечал этого выражения; он обращался к Балашеву не
как к послу своего врага, а как к человеку, который теперь вполне предан ему и
должен радоваться унижению своего бывшего господина.
— И зачем император Александр принял начальство над
войсками? К чему это? Война мое ремесло, а его дело царствовать, а не
командовать войсками. Зачем он взял на себя такую ответственность?
Наполеон опять взял табакерку, молча прошелся несколько раз
по комнате и вдруг неожиданно подошел к Балашеву и с легкой улыбкой так
уверенно, быстро, просто, как будто он делал какое-нибудь не только важное, но
и приятное для Балашева дело, поднял руку к лицу сорокалетнего русского
генерала и, взяв его за ухо, слегка дернул, улыбнувшись одними губами.
— Avoir l`oreille tiree par l`Empereur [Быть выдранным за
ухо императором] считалось величайшей честью и милостью при французском дворе.
— Eh bien, vous ne dites rien, admirateur et courtisan de
l`Empereur Alexandre? [Ну-у, что ж вы ничего не говорите, обожатель и
придворный императора Александра?] — сказал он, как будто смешно было быть в
его присутствии чьим-нибудь courtisan и admirateur [придворным и обожателем],
кроме его, Наполеона.
— Готовы ли лошади для генерала? — прибавил он, слегка
наклоняя голову в ответ на поклон Балашева.
— Дайте ему моих, ему далеко ехать…
