— Мама, голубчик, — сказала Наташа, становясь на колени
перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. — Виновата, простите,
никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых
привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться; я знаю, что вы позволите…
— говорила она быстро, не переводя духа.
— Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, — сказала
графиня.
Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.
— Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. — И Наташа,
поцеловав мать, встала и пошла к двери.
В зале она встретила отца, с дурными известиями
возвратившегося домой.
— Досиделись мы! — с невольной досадой сказал граф. — И клуб
закрыт, и полиция выходит.
— Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? — сказала
ему Наташа.
— Разумеется, ничего, — рассеянно сказал граф. — Не в том
дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и
ехать, ехать, ехать завтра… — И граф передал дворецкому и людям то же
приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.
Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в
афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж
сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с
оружием, и что там будет большое сражение.
Графиня с робким ужасом посматривала на веселое,
разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что
ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение
(она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет
что-нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, — что-нибудь такое бессмысленное,
мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и
поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как
защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа
и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С
женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное
бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она,
не притворяясь, боялась теперь всего.
Глава 14
M-me Schoss, ходившая к своей дочери, еще более увеличила
страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной
конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы
народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и
извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так
велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной
поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый
граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в
дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их.
Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием
противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя,
бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью,
вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было
встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она
с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не
плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили.
Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка
ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа
взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный
фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще
всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли
люди.
— Соня, постой, да мы всё так уложим, — сказала Наташа.
— Нельзя, барышня, уж пробовали, — сказал буфетчнк.
— Нет, постой, пожалуйста. — И Наташа начала доставать из
ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
— Блюда надо сюда, в ковры, — сказала она.
— Да еще и ковры-то дай бог на три ящика разложить, — сказал
буфетчик.
— Да постой, пожалуйста. — И Наташа быстро, ловко начала
разбирать. — Это не надо, — говорила она про киевские тарелки, — это да, это в
ковры, — говорила она про саксонские блюда.
— Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, — с упреком
говорила Соня.
— Эх, барышня! — говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась,
выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние
ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять
укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать
с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного
ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она
укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она
увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные
усилия.
— Да полно, Наташа, — говорила ей Соня. — Я вижу, ты права,
да вынь один верхний.
— Не хочу, — кричала Наташа, одной рукой придерживая
распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. — Да жми же,
Петька, жми! Васильич, нажимай! — кричала она. Ковры нажались, и крышка
закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у
ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое
дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что
Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе
спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело
спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и
укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все
могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел
спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь
еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у
ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры
Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно
закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик,
почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
— Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом
пустой, — сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
