Глава 19
1-го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении
русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не
торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска,
подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне,
теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие
улицы и переулки, и позади себя — напирающие, бесконечные массы войск. И
беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту,
на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту
сторону Москвы.
К десяти часам утра 2-го сентября в Дорогомиловском
предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той
стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2-го сентября, Наполеон
стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед
ним зрелище. Начиная с 26-го августа и по 2-е сентября, от Бородинского
сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой
памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода,
когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом
воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний
пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах
этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2-го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск
утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей
рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как
звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами
необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и
беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о
них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем
неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается
живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в
городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
— Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la
sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот
азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он,
наконец, этот знаменитый город! Пора!] — сказал Наполеон и, слезши с лошади,
велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne
d`Ideville. «Une ville occupee par l`ennemi ressemble a une fille qui a perdu
son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей
невинность. ] — думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой
точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную
красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее,
казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на
город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания
волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? — подумал он. — Вот она, эта
столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он?
Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта
минута! В каком свете представляюсь я им! — думал он о своих войсках. — Вот
она, награда для всех этих маловерных, — думал он, оглядываясь на приближенных
и на подходившие и строившиеся войска. — Одно мое слово, одно движение моей
руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours
prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово
низойти к побежденным. ] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это
не правда, что я в Москве, — вдруг приходило ему в голову. — Однако вот она
лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но
я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие
слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я
знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось,
заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, — да, это
Кремль, да, — я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной
цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего
завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну
только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму
условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться
счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре — скажу я им: я не хочу
войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что
присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно,
торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
— Qu`on m`amene les boyards, [Приведите бояр. ] — обратился
он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том
же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно
сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того
величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в
Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion
dans le palais des Czars [собраний во дворце царей. ], где должны были
сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал
мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав
о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал,
что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке
надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым,
как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый
француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma
chere, ma tendre, ma pauvre mere,[моей милой, нежной, бедной матери, ] он
решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами:
Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere,
[Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери. ] — решил он сам с
собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не
является депутация города?» — думал он.
