Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело
вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей
идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что
еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у
калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
— Кого надо?
— Графа, графа Илью Андреича Ростова.
— Да вы кто?
— Я офицер. Мне бы видеть нужно, — сказал русский приятный и
барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет
восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
— Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили
уехать, — ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности
войти или не войти ему, пощелкал языком.
— Ах, какая досада!.. — проговорил он. — Мне бы вчера… Ах,
как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно
разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и
изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
— Вам зачем же графа надо было? — спросила она.
— Да уж… что делать! — с досадой проговорил офицер и взялся
за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
— Видите ли? — вдруг сказал он. — Я родственник графу, и он
всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой
посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел
попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
— Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, —
сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна
повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер,
опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался
по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она
побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который
теперь должен подходить к Рогожской?» — думал в это время молодой офицер. Мавра
Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый
клетчатый платочек, вышла из-за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув
платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала
ее офицеру.
— Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно,
по-родственному, а вот может… теперича… — Мавра Кузминишна заробела и
смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил
Мавру Кузминишну. — Как бы граф дома были, — извиняясь, все говорила Мавра
Кузминишна. — Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, — говорила Мавра
Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь
и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к
Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед
затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив
материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.
Глава 23
В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был
питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой
грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с
мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую-то песню. Они
пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь,
но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них,
высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким
прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно
двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми,
которые пели, и, видимо воображая себе что-то, торжественно и угловато
размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы
которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно
спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто
что-то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была
непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки
и удары. Высокий малый махнул рукой.
— Шабаш! — крикнул он повелительно. — Драка, ребята! — И он,
не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это
утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с
фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу
в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце
завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как
выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на
целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо
рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
— Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая
кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
— Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
— Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! — завизжала
баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного
кузнеца.
— Мало ты народ-то грабил, рубахи снимал, — сказал чей-то
голос, обращаясь к целовальнику, — что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на
целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
— Душегуб! — вдруг крикнул он на целовальника. — Вяжи его,
ребята!
— Как же, связал одного такого-то! — крикнул целовальник,
отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил
ее на землю. Как будто действие это имело какое-то таинственно угрожающее
значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
