На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы,
показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно
подготовленное им дело теперь испорчено кем-то и что этот кто-то будет нести
всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
— Ну, скажи ты этому болвану, — отвечал он на запрос от
вотчинного департамента, — чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты
спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади — пускай едут во Владимир. Не
французам оставлять.
— Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего
дома, как прикажете?
— Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших
выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог
велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито
крикнул на смотрителя:
— Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет?
Пустить их, и всё!
— Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
— Верещагин! Он еще не повешен? — крикнул Растопчин. —
Привести его ко мне.
Глава 25
К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через
Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог
ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо
было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и,
нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется,
что только его усилиями движется все ему подведомственное народонаселение, и в
этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную
награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море
спокойно, правителю-администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом
в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями
двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре,
взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение
невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до
двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника
силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это-то раздражало его.
Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел
доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер,
передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла
огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами
направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся
за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа.
Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой,
говорил что-то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь
закрытые окна слышен был гул голосов.
— Готов экипаж? — сказал Растопчин, отходя от окна.
— Готов, ваше сиятельство, — сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
— Да чего они хотят? — спросил он у полицеймейстера.
— Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на
французов по вашему приказанью, про измену что-то кричали. Но буйная толпа,
ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
— Извольте идти, я без вас знаю, что делать, — сердито
крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они
сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» — думал Растопчин, чувствуя
поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого-то того, кому можно
было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими
людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la
populace, la lie du peuple, — думал он, глядя на толпу, — la plebe qu`ils ont
soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти
подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна
жертва“.] — пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого.
И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва,
этот предмет для своего гнева.
— Готов экипаж? — в другой раз спросил он.
— Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина?
Он ждет у крыльца, — отвечал адъютант.
— А! — вскрикнул Растопчин, как пораженный каким-то
неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на
балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к
вышедшему графу.
— Здравствуйте, ребята! — сказал граф быстро и громко. —
Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться
с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите
меня! — И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он,
значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию
развяжет!» — говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер,
приказал что-то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к
крыльцу. Выйдя гневно-быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся
вокруг себя, как бы отыскивая кого-то.
— Где он? — сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал
это, он увидал из-за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека
с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой
человек этот был одет в когда-то щегольской, крытый синим сукном, потертый
лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в
нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели
кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
— А! — сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от
молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. —
Поставьте его сюда! — Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на
указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика,
повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед
животом тонкие, нерабочие руки.
