— Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, —
проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был
ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У
заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь.
Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в
Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал
раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он
выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse,
— думал он по-французски. — Ils sont сошше les loups qu`on ne peut apaiser
qu`avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки:
их ничем не удовлетворишь, кроме мяса. ] „Граф! один бог над нами!“ — вдруг
вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по
спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин
презрительно улыбнулся сам над собою. „J`avais d`autres devoirs, — подумал он.
— Il fallait apaiser le peuple. Bien d`autres victimes ont peri et perissent
pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало
удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного
блага. ] — и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в
отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, — не
как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин
жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о
главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я
был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement
tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан, ] но я должен был сохранить и
жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша
более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда
бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины
нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех
пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не
совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью.
Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо
других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не
известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем
состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в
сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так
удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] — наказать
преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, — думал
Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). —
Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je
faisais d`une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для
успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними
распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье
поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что
будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф
Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он
выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной
лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления
столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую
из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно
поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у
богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько
одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что-то крича и размахивая
руками.
Один из них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам
граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и
любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который
подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся
халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина,
крича ему что-то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее
неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было
худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по
шафранно-желтым белкам.
— Стой! Остановись! Я говорю! — вскрикивал он пронзительно и
опять что-то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
— Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили
каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое
тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, —
кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так,
как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
— Пош… пошел скорее! — крикнул он на кучера дрожащим
голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади
себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед
глазами видел одно удивленно-испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом
тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал
теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал
теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что,
напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное
воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» — «Зачем я сказал эти
слова! Как-то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы
не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего
драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот
мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить
так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное
благо. ] — думал он.
