По тому, что он так смотрел на дело, он не только без
сокрушения о том, что лишается участия в последней борьбе, принял известие о
назначении его в командировку за ремонтом для дивизии в Воронеж, но и с
величайшим удовольствием, которое он не скрывал и которое весьма хорошо
понимали его товарищи.
За несколько дней до Бородинского сражения Николай получил
деньги, бумаги и, послав вперед гусар, на почтовых поехал в Воронеж.
Только тот, кто испытал это, то есть пробыл несколько
месяцев не переставая в атмосфере военной, боевой жизни, может понять то
наслаждение, которое испытывал Николай, когда он выбрался из того района, до
которого достигали войска своими фуражировками, подвозами провианта,
гошпиталями; когда он, без солдат, фур, грязных следов присутствия лагеря,
увидал деревни с мужиками и бабами, помещичьи дома, поля с пасущимся скотом,
станционные дома с заснувшими смотрителями. Он почувствовал такую радость, как
будто в первый раз все это видел. В особенности то, что долго удивляло и радовало
его, — это были женщины, молодые, здоровые, за каждой из которых не было
десятка ухаживающих офицеров, и женщины, которые рады и польщены были тем, что
проезжий офицер шутит с ними.
В самом веселом расположении духа Николай ночью приехал в
Воронеж в гостиницу, заказал себе все то, чего он долго лишен был в армии, и на
другой день, чисто-начисто выбрившись и надев давно не надеванную парадную
форму, поехал являться к начальству.
Начальник ополчения был статский генерал, старый человек,
который, видимо, забавлялся своим военным званием и чином. Он сердито (думая,
что в этом военное свойство) принял Николая и значительно, как бы имея на то
право и как бы обсуживая общий ход дела, одобряя и не одобряя, расспрашивал
его. Николай был так весел, что ему только забавно было это.
От начальника ополчения он поехал к губернатору. Губернатор
был маленький живой человечек, весьма ласковый и простой. Он указал Николаю на
те заводы, в которых он мог достать лошадей, рекомендовал ему барышника в
городе и помещика за двадцать верст от города, у которых были лучшие лошади, и
обещал всякое содействие.
— Вы графа Ильи Андреевича сын? Моя жена очень дружна была с
вашей матушкой. По четвергам у меня собираются; нынче четверг, милости прошу ко
мне запросто, — сказал губернатор, отпуская его.
Прямо от губернатора Николай взял перекладную и, посадив с
собою вахмистра, поскакал за двадцать верст на завод к помещику. Все в это
первое время пребывания его в Воронеже было для Николая весело и легко, и все,
как это бывает, когда человек сам хорошо расположен, все ладилось и спорилось.
Помещик, к которому приехал Николай, был старый
кавалерист-холостяк, лошадиный знаток, охотник, владетель коверной, столетней
запеканки, старого венгерского и чудных лошадей.
Николай в два слова купил за шесть тысяч семнадцать жеребцов
на подбор (как он говорил) для казового конца своего ремонта. Пообедав и выпив
немножко лишнего венгерского, Ростов, расцеловавшись с помещиком, с которым он
уже сошелся на «ты», по отвратительной дороге, в самом веселом расположении
духа, поскакал назад, беспрестанно погоняя ямщика, с тем чтобы поспеть на вечер
к губернатору.
Переодевшись, надушившись и облив голову холодной подои,
Николай хотя несколько поздно, но с готовой фразой: vaut mieux tard que jamais,
[лучше поздно, чем никогда, ] явился к губернатору.
Это был не бал, и не сказано было, что будут танцевать; но
все знали, что Катерина Петровна будет играть на клавикордах вальсы и экосезы и
что будут танцевать, и все, рассчитывая на это, съехались по-бальному.
Губернская жизнь в 1812 году была точно такая же, как и
всегда, только с тою разницею, что в городе было оживленнее по случаю прибытия
многих богатых семей из Москвы и что, как и во всем, что происходило в то время
в России, была заметна какая-то особенная размашистость — море по колено,
трын-трава в жизни, да еще в том, что тот пошлый разговор, который необходим
между людьми и который прежде велся о погоде и об общих знакомых, теперь велся
о Москве, о войске и Наполеоне.
Общество, собранное у губернатора, было лучшее общество
Воронежа.
Дам было очень много, было несколько московских знакомых
Николая; но мужчин не было никого, кто бы сколько-нибудь мог соперничать с
георгиевским кавалером, ремонтером-гусаром и вместе с тем добродушным и
благовоспитанным графом Ростовым. В числе мужчин был один пленный итальянец —
офицер французской армии, и Николай чувствовал, что присутствие этого пленного
еще более возвышало значение его — русского героя. Это был как будто трофей.
Николай чувствовал это, и ему казалось, что все так же смотрели на итальянца, и
Николай обласкал этого офицера с достоинством и воздержностью.
Как только вошел Николай в своей гусарской форме,
распространяя вокруг себя запах духов и вина, и сам сказал и слышал несколько
раз сказанные ему слова: vaut mieux tard que jamais, его обступили; все взгляды
обратились на него, и он сразу почувствовал, что вступил в подобающее ему в
губернии и всегда приятное, но теперь, после долгого лишения, опьянившее его
удовольствием положение всеобщего любимца. Не только на станциях, постоялых дворах
и в коверной помещика были льстившиеся его вниманием служанки; но здесь, на
вечере губернатора, было (как показалось Николаю) неисчерпаемое количество
молоденьких дам и хорошеньких девиц, которые с нетерпением только ждали того,
чтобы Николай обратил на них внимание. Дамы и девицы кокетничали с ним, и
старушки с первого дня уже захлопотали о том, как бы женить и остепенить этого
молодца-повесу гусара. В числе этих последних была сама жена губернатора,
которая приняла Ростова, как близкого родственника, и называла его «Nicolas» и
«ты».
Катерина Петровна действительно стала играть вальсы и
экосезы, и начались танцы, в которых Николай еще более пленил своей ловкостью
все губернское общество. Он удивил даже всех своей особенной, развязной манерой
в танцах. Николай сам был несколько удивлен своей манерой танцевать в этот
вечер. Он никогда так не танцевал в Москве и счел бы даже неприличным и mauvais
genre [дурным тоном] такую слишком развязную манеру танца; но здесь он
чувствовал потребность удивить их всех чем-нибудь необыкновенным, чем-нибудь
таким, что они должны были принять за обыкновенное в столицах, но неизвестное
еще им в провинции.
