Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить
доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что-то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и
стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись,
кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести
— Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое,
проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал
что-то.
— Oui, sans doute! [Да, разумеется!] — сказал Даву, но что
«да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии
совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал
ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился.
Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто
же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали
его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это
был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и
Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который
вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не
войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его — Пьера со всеми
его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер
чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой-то убивал его — Пьера, лишал его жизни, всего,
уничтожал его.
Глава 11
От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по
Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял
столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы
и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа
русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и
французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты
французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в
списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг
ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто
оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он
только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него — желание, чтобы
поскорее сделалось что-то страшное, что должно было быть сделано. Пьер
оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий,
худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был
дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным
телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и
черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в
халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять — по
одному или по два? «По два», — холодно-спокойно отвечал старший офицер.
Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, — и
торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так,
как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник-француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги
преступников в прочел по-русски и по-французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по
указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу,
остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит
подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину
и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали
завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.
Двенадцать человек стрелков с ружьями мерным, твердым шагом
вышли из-за рядов и остановились в восьми шагах от столба. Пьер отвернулся,
чтобы не видать того, что будет. Вдруг послышался треск и грохот, показавшиеся
Пьеру громче самых страшных ударов грома, и он оглянулся. Был дым, и французы с
бледными лицами и дрожащими руками что-то делали у ямы. Повели других двух. Так
же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно, одними глазами,
молча, прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не
могли верить, потому что они одни знали, что такое была для них их жизнь, и
потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее.
Пьер хотел не смотреть и опять отвернулся; но опять как
будто ужасный взрыв поразил его слух, и вместе с этими звуками он увидал дым,
чью-то кровь и бледные испуганные лица французов, опять что-то делавших у
столба, дрожащими руками толкая друг друга. Пьер, тяжело дыша, оглядывался
вокруг себя, как будто спрашивая: что это такое? Тот же вопрос был и во всех
взглядах, которые встречались со взглядом Пьера.
На всех лицах русских, на лицах французских солдат,
офицеров, всех без исключения, он читал такой же испуг, ужас и борьбу, какие
были в его сердце. «Да кто жо это делает наконец? Они все страдают так же, как
и я. Кто же? Кто же?» — на секунду блеснуло в душе Пьера.
— Tirailleurs du 86-me, en avant! [Стрелки 86-го, вперед!] —
прокричал кто-то. Повели пятого, стоявшего рядом с Пьером, — одного. Пьер не
понял того, что он спасен, что он и все остальные были приведены сюда только
для присутствия при казни. Он со все возраставшим ужасом, не ощущая ни радости,
ни успокоения, смотрел на то, что делалось. Пятый был фабричный в халате.
Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и схватился за Пьера
(Пьер вздрогнул и оторвался от него). Фабричный не мог идти. Его тащили под
мышки, и он что-то кричал. Когда его подвели к столбу, он вдруг замолк. Он как
будто вдруг что-то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что
невозможно, чтобы его убили люди, но он стал у столба, ожидая повязки вместе с
другими и, как подстреленный зверь, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами.
Пьер уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза.
Любопытство и волнение его и всей толпы при этом пятом убийстве дошло до высшей
степени. Так же как и другие, этот пятый казался спокоен: он запахивал халат и
почесывал одной босой ногой о другую.
