Когда ему стали завязывать глаза, он поправил сам узел на
затылке, который резал ему; потом, когда прислонили его к окровавленному
столбу, он завалился назад, и, так как ему в этом положении было неловко, он
поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Пьер не сводил с него
глаз, не упуская ни малейшего движения.
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды
раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить
потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как
почему-то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух
местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный,
неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу.
Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что-то делали испуганные, бледные
люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он
отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за
столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники,
которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там
коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо
судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались
на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера,
чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял
его.
Когда уже яма была вся засыпана, послышалась команда. Пьера
отвели на его место, и французские войска, стоявшие фронтами по обеим сторонам
столба, сделали полуоборот и стали проходить мерным шагом мимо столба. Двадцать
четыре человека стрелков с разряженными ружьями, стоявшие в середине круга,
примыкали бегом к своим местам, в то время как роты проходили мимо них.
Пьер смотрел теперь бессмысленными глазами на этих стрелков,
которые попарно выбегали из круга. Все, кроме одного, присоединились к ротам.
Молодой солдат с мертво-бледным лицом, в кивере, свалившемся назад, спустив
ружье, все еще стоял против ямы на том месте, с которого он стрелял. Он, как
пьяный, шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтобы поддержать
свое падающее тело. Старый солдат, унтер-офицер, выбежал из рядов и, схватив за
плечо молодого солдата, втащил его в роту. Толпа русских и французов стала
расходиться. Все шли молча, с опущенными головами.
— Ca leur apprendra a incendier, [Это их научит поджигать. ]
— сказал кто-то из французов. Пьер оглянулся на говорившего и увидал, что это
был солдат, который хотел утешиться чем-нибудь в том, что было сделано, но не
мог. Не договорив начатого, он махнул рукою и пошел прочь.
Глава 12
После казни Пьера отделили от других подсудимых и оставили
одного в небольшой, разоренной и загаженной церкви.
Перед вечером караульный унтер-офицер с двумя солдатами
вошел в церковь и объявил Пьеру, что он прощен и поступает теперь в бараки
военнопленных. Не понимая того, что ему говорили, Пьер встал и пошел с
солдатами. Его привели к построенным вверху поля из обгорелых досок, бревен и
тесу балаганам и ввели в один из них. В темноте человек двадцать различных
людей окружили Пьера. Пьер смотрел на них, не понимая, кто такие эти люди,
зачем они и чего хотят от него. Он слышал слова, которые ему говорили, но не
делал из них никакого вывода и приложения: не понимал их значения. Он сам
отвечал на то, что у него спрашивали, но не соображал того, кто слушает его и
как поймут его ответы. Он смотрел на лица и фигуры, и все они казались ему
одинаково бессмысленны.
С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство,
совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг
выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и
все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе
отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою
душу, и в бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с
такою силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения,
— сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер
тогда чувствовал, что от того отчаяния и тех сомнений было спасение в самом
себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир
завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал,
что возвратиться к вере в жизнь — не в его власти.
Вокруг него в темноте стояли люди: верно, что-то их очень
занимало в нем. Ему рассказывали что-то, расспрашивали о чем-то, потом повели
куда-то, и он, наконец, очутился в углу балагана рядом с какими-то людьми,
переговаривавшимися с разных сторон, смеявшимися.
— И вот, братцы мои… тот самый принц, который (с особенным
ударением на слове который)… — говорил чей-то голос в противуположном углу
балагана.
Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал,
то закрывал глаза. Но только что он закрывал глаза, он видел пред собой то же
страшное, в особенности страшное своей простотой, лицо фабричного и еще более
страшные своим беспокойством лица невольных убийц. И он опять открывал глаза и
бессмысленно смотрел в темноте вокруг себя.
Рядом с ним сидел, согнувшись, какой-то маленький человек,
присутствие которого Пьер заметил сначала по крепкому запаху пота, который
отделялся от него при всяком его движении. Человек этот что-то делал в темноте
с своими ногами, и, несмотря на то, что Пьер не видал его лица, он чувствовал,
что человек этот беспрестанно взглядывал на него. Присмотревшись в темноте,
Пьер понял, что человек этот разувался. И то, каким образом он это делал,
заинтересовало Пьера.
Размотав бечевки, которыми была завязана одна нога, он
аккуратно свернул бечевки и тотчас принялся за другую ногу, взглядывая на
Пьера. Пока одна рука вешала бечевку, другая уже принималась разматывать другую
ногу. Таким образом аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими
одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки,
вбитые у него над головами, достал ножик, обрезал что-то, сложил ножик, положил
под изголовье и, получше усевшись, обнял свои поднятые колени обеими руками и
прямо уставился на Пьера. Пьеру чувствовалось что-то приятное, успокоительное и
круглое в этих спорых движениях, в этом благоустроенном в углу его хозяйстве, в
запахе даже этого человека, и он, не спуская глаз, смотрел на него.
— А много вы нужды увидали, барин? А? — сказал вдруг
маленький человек. И такое выражение ласки и простоты было в певучем голосе
человека, что Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он
почувствовал слезы. Маленький человек в ту же секунду, не давая Пьеру времени
выказать свое смущение, заговорил тем же приятным голосом.
