В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее
состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички
и повозки. С ней ехали m-lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня,
три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и
потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк,
Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей,
очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже
опасен.
Во время этого трудного путешествия m-lle Bourienne, Десаль
и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она
позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить
ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу
второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья
испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не
волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью
ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья
убедилась, — хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого,
— убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее
свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с
Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае
выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли
возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И,
несмотря на то, его отношения к ней — осторожные, нежные и любовные — не только
не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и
княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу-любовь, как
иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и
последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива,
спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей
во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в
одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству
к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что
провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она
непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за
которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее
горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья
думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но,
подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже
не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних
пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где
стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы
большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны,
которое высунулось ему из окна.
— Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади,
в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, — сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно-вопросительно смотрела на его лицо,
не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный
вопрос: что брат? M-lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
— Что князь? — спросила она.
— Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», — подумала княжна и тихо спросила: что
он?
— Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала
спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку,
сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее
до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась
где-то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода — река большая, справа
было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая-то румяная, с большой
черной косой, девушка, которая неприятно-притворно улыбалась, как показалось
княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся
девушка сказала: — Сюда, сюда! — и княжна очутилась в передней перед старой
женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла
ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
— Mon enfant! — проговорила она, — je vous aime et vous
connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно. ]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это
была графиня и что надо было ей сказать что-нибудь. Она, сама не зная как,
проговорила какие-то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были
те, которые ей говорили, и спросила: что он?
— Доктор говорит, что нет опасности, — сказала графиня, но в
то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом
жесте было выражение, противоречащее ее словам.
— Где он? Можно его видеть, можно? — спросила княжна.
— Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? — сказала
она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. — Мы все поместимся, дом
большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m-lle
Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя
княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз
видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он
казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно
оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После
разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял
сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря
на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту,
когда ей одного хочется — увидать его, — ее занимают и притворно хвалят ее
племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала
необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она
вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала
на них.
— Это моя племянница, — сказал граф, представляя Соню, — вы
не знаете ее, княжна?
