Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната
волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал,
что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно,
как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок
любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и
не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и
полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему
начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной
жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не
любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим
началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту
страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он,
это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе:
ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним
явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку,
заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась
в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали
приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал
Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том,
жив ли он? И он не смел спросить этого.
Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа
называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны
Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в
которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще
дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный
припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в
легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у
стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» — подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными
шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал
это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему,
заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки
с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за
больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть
что-то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка
сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден
ему. Она сделала движенье — клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула,
оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным
движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было
после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать
и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей,
что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая
свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? — думал он теперь, глядя на
нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. — Неужели только затем так
странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась
истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в
мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» — сказал он, и он вдруг невольно
застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе
к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и
нагнулась.
— Вы не спите?
— Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы
вошли. Никто, как вы, не дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и
хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною
радостью.
— Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
— А я? — Она отвернулась на мгновение. — Отчего же слишком?
— сказала она.
— Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по
душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
— Я уверена, я уверена! — почти вскрикнула Наташа, страстным
движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
— Как бы хорошо! — И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она
вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
— Однако вы не спали, — сказала она, подавляя свою радость.
— Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять
села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились
ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она
не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул.
Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото
время, — о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? — думал он. — Любовь мешает
смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому,
что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано
одною ею. Любовь есть бог, и умереть — значит мне, частице любви, вернуться к
общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были
только мысли. Чего-то недоставало в них, что-то было односторонне личное,
умственное — не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он
заснул.
