Видно, Пфуль, уже всегда готовый на ироническое раздражение,
нынче был особенно возбужден тем, что осмелились без него осматривать его
лагерь и судить о нем. Князь Андрей по одному короткому этому свиданию с Пфулем
благодаря своим аустерлицким воспоминаниям составил себе ясную характеристику
этого человека. Пфуль был один из тех безнадежно, неизменно, до мученичества
самоуверенных людей, которыми только бывают немцы, и именно потому, что только
немцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи — науки, то есть
мнимого знания совершенной истины. Француз бывает самоуверен потому, что он
почитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо-обворожительным как
для мужчин, так и для женщин. Англичанин самоуверен на том основании, что он
есть гражданин благоустроеннейшего в мире государства, и потому, как
англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает, что все, что он делает
как англичанин, несомненно хорошо. Итальянец самоуверен потому, что он
взволнован и забывает легко и себя и других. Русский самоуверен именно потому,
что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было
вполне знать что-нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее
всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам
выдумал, но которая для него есть абсолютная истина. Таков, очевидно, был
Пфуль. У него была наука — теория облического движения, выведенная им из
истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей истории
войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей военной истории,
казалось ему бессмыслицей, варварством, безобразным столкновением, в котором с
обеих сторон было сделано столько ошибок, что войны эти не могли быть названы
войнами: они не подходили под теорию и не могли служить предметом науки.
В 1806-м году Пфуль был одним из составителей плана войны,
кончившейся Иеной и Ауерштетом; но в исходе этой войны он не видел ни малейшего
доказательства неправильности своей теории. Напротив, сделанные отступления от
его теории, по его понятиям, были единственной причиной всей неудачи, и он с
свойственной ему радостной иронией говорил: «Ich sagte ja, daji die ganze
Geschichte zum Teufel gehen wird». [Ведь я же говорил, что все дело пойдет к
черту (нем.)] Пфуль был один из тех теоретиков, которые так любят свою теорию,
что забывают цель теории — приложение ее к практике; он в любви к теории
ненавидел всякую практику и знать ее не хотел. Он даже радовался неуспеху,
потому что неуспех, происходивший от отступления в практике от теории,
доказывал ему только справедливость его теории.
Он сказал несколько слов с князем Андреем и Чернышевым о
настоящей войне с выражением человека, который знает вперед, что все будет
скверно и что даже не недоволен этим. Торчавшие на затылке непричесанные
кисточки волос и торопливо прилизанные височки особенно красноречиво
подтверждали это.
Он прошел в другую комнату, и оттуда тотчас же послышались
басистые и ворчливые звуки его голоса.
Глава 11
Не успел князь Андрей проводить глазами Пфуля, как в комнату
поспешно вошел граф Бенигсен и, кивнув головой Болконскому, не останавливаясь,
прошел в кабинет, отдавая какие-то приказания своему адъютанту. Государь ехал
за ним, и Бенигсен поспешил вперед, чтобы приготовить кое-что и успеть
встретить государя. Чернышев и князь Андрей вышли на крыльцо. Государь с
усталым видом слезал с лошади. Маркиз Паулучи что-то говорил государю.
Государь, склонив голову налево, с недовольным видом слушал Паулучи, говорившего
с особенным жаром. Государь тронулся вперед, видимо, желая окончить разговор,
но раскрасневшийся, взволнованный итальянец, забывая приличия, шел за ним,
продолжая говорить:
— Quant a celui qui a conseille ce camp, le camp de Drissa,
[Что же касается того, кто присоветовал Дрисский лагерь, ] — говорил Паулучи, в
то время как государь, входя на ступеньки и заметив князя Андрея, вглядывался в
незнакомое ему лицо.
— Quant a celui. Sire, — продолжал Паулучи с отчаянностью,
как будто не в силах удержаться, — qui a conseille le camp de Drissa, je ne
vois pas d`autre alternative que la maison jaune ou le gibet. [Что же касается,
государь, до того человека, который присоветовал лагерь при Дрисее, то для
него, по моему мнению, есть только два места: желтый дом или виселица. ] — Не
дослушав и как будто не слыхав слов итальянца, государь, узнав Болконского,
милостиво обратился к нему:
— Очень рад тебя видеть, пройди туда, где они собрались, и
подожди меня. — Государь прошел в кабинет. За ним прошел князь Петр Михайлович
Волконский, барон Штейн, и за ними затворились двери. Князь Андрей, пользуясь
разрешением государя, прошел с Паулучи, которого он знал еще в Турции, в
гостиную, где собрался совет.
Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность как бы
начальника штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в гостиную
карты и разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышать
мнение собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие
(впоследствии оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисского
лагеря.
Первый начал говорить генерал Армфельд, неожиданно, во
избежание представившегося затруднения, предложив совершенно новую, ничем
(кроме как желанием показать, что он тоже может иметь мнение) не объяснимую позицию
в стороне от Петербургской и Московской дорог, на которой, по его мнению, армия
должна была, соединившись, ожидать неприятеля. Видно было, что этот план давно
был составлен Армфельдом и что он теперь изложил его не столько с целью
отвечать на предлагаемые вопросы, на которые план этот не отвечал, сколько с
целью воспользоваться случаем высказать его. Это было одно из миллионов
предположений, которые так же основательно, как и другие, можно было делать, не
имея понятия о том, какой характер примет война. Некоторые оспаривали его
мнение, некоторые защищали его. Молодой полковник Толь горячее других оспаривал
мнение шведского генерала и во время спора достал из бокового кармана
исписанную тетрадь, которую он попросил позволения прочесть. В пространно составленной
записке Толь предлагал другой — совершенно противный и плану Армфельда и плану
Пфуля — план кампании. Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед и
атаки, которая одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности и
западни, как он называл Дрисский лагерь, в которой мы находились. Пфуль во
время этих споров и его переводчик Вольцоген (его мост в придворном отношении)
молчали. Пфуль только презрительно фыркал и отворачивался, показывая, что он
никогда не унизится до возражения против того вздора, который он теперь слышит.
Но когда князь Волконский, руководивший прениями, вызвал его на изложение
своего мнения, он только сказал:
