Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли
была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С
одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем
существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе
со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во
всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше
проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои
бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое,
за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых
выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти
случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал
на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он
думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения
наполеоновской армии, всей или частей ее — к Петербургу, на него, в обход его,
придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет
бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его.
Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов,
но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того
безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых
одиннадцати дней его выступления из Москвы, — метания, которое сделало
возможным то, о чем все-таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное
истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от
партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы
— все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается
бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но
не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо
приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего-нибудь, группировать
все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом
случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов,
тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные
силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным
исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m-me
Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка
с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его
душевное, единственное желание.
В ночь 11-го октября он лежал, облокотившись на руку, и
думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя,
Коновницына и Болховитинова.
— Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? — окликнул их
фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание
известий.
— Кто привез? — спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя,
когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
— Не может быть сомнения, ваша светлость.
— Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись
большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы
лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что
занимало его.
— Скажи, скажи, дружок, — сказал он Болховитинову своим
тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. — Подойди,
подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел?
Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было
приказано.
— Говори, говори скорее, не томи душу, — перебил его
Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания.
Толь начал было говорить что-то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать
что-то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя,
повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
— Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… — дрожащим
голосом сказал он, сложив руки. — Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! — И
он заплакал.
Глава 18
Со времени этого известия и до конца кампании вся
деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью,
просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и
столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов
медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за
которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его
отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на
Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы
Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти
полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки
забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в
самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия,
нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а
стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала
продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в
Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же
свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского
сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия
разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами
не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично
как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они
все сознавали.
Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда,
притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее
мнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо
только уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог
сказать ничего против этой всеми сознаваемой истины.
Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд
сознания того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы
этот стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое у
французов le Hourra de l`Empereur [императорское ура].
